Катастрофа - Мари Саат Страница 27

Утром у Арви болел желудок — то ли от водки, то ли от вчерашнего перенапряжения, — и он потребовал молока. Марет тоже хотелось молока, видимо, такова уж особенность семей, где есть маленькие дети. Рыбак, державший пятнистую серо-белую корову, жил километрах в двух от дачи. Олев подумал, что это подходящая утренняя прогулка, взял алюминиевый бидон и велосипед, но Марет крикнула: «Я тоже с тобой!» — и Олев поставил велосипед обратно. Они решили пойти пешком по берегу моря: октябрь подходил к концу, и в это время на море можно было увидеть лебедей. Каждый год лебеди в преддверии зимы слетались сюда, к неглубоким заливам.

Маленькая светло-коричневая собачонка увязалась за ними.

— Пиуз! — крикнула, появившись на заднем крыльце, мать. Она была похожа на чертика — в огненно-красном халате, с огромным кухонным ножом в одной руке, с дымящейся сигаретой в другой. — Пиуз! Ты же не завтракал!

Но Пиуз не обратил на нее ни малейшего внимания, лишь метнул на Олева косой взгляд и потрусил дальше.

— Похоже, тебя он любит больше всех, — сказала сестра.

Олев пожал плечами:

— Он боится меня.

Любовь в данном случае явление второстепенное. Просто собаке хотелось пойти с ними. Если бы Олев сказал: «Домой!» — собака повернула бы назад; а скажи Олев: «Пошли!» — собака помчалась бы за ними и на пустой желудок; трепет перед приказанием, властью, более сильным повелевал ею, и этот же трепет порождал в ней чувство привязанности, или преданность. Ведь привязанности всегда добивается тот, кто имеет на это право, чьи слова воспринимаются беспрекословно, а право всегда принадлежит сильнейшему. Право и справедливость — это атрибуты власти, жизненной силы. Идея несправедливости может родиться лишь тогда, когда на отполированной поверхности всесилия появится первая трещина. Инквизиция была вершителем справедливости только до тех пор, пока ни у кого не возникало вопроса: так ли это на самом деле… И вот искорка сомнения оказалась первой трещиной. Никогда и никому нельзя показывать свои колебания, свои слабости, даже самому себе. Если ты в состоянии казаться достаточно сильным и уверенным в себе, если готов идти вперед и один, то всегда найдутся спутники — в этом Олев уже успел убедиться.

Выучка собаки потребовала от него много времени, труда и терпения, настойчивости, бескомпромиссной борьбы не только с собакой, но и с настроениями матери. И все же удовольствие видеть, как твоей воле подчиняется неприятное тебе существо, как оно предано тебе, стоило этих усилий.

— Не понимаю, зачем только мать купила ее, — начала Марет.

На самом деле сестра это прекрасно знала, она задала вопрос лишь для того, чтобы услышать привычный ответ Олева: «Я тоже не понимаю». Затем они поговорили бы о том, что держать в городе собаку — неразумно, как и многое из того, что делает мать; такой разговор вполне удовлетворил бы Марет. Но Олева раздражало, что ему навязывают готовые ответы, что такими хитро продуманными вопросами пытаются добиться от него поддержки. И он сказал без обиняков:

— Чего там понимать — она обижена, что ты не даешь ей нянчить своего ребенка.

— Ты вправду думаешь, что ей этого хочется?

— Так видно же, — хмуро ответил Олев.

— О господи! Очередные капризы! Мы и так бываем у вас каждую неделю, и за эти несколько часов ребенок успевает ей надоесть!

— Потому что вы приходите лишь показать ребенка. Она знает, что вскоре вы опять уйдете, и это выводит ее из себя. Если бы она должна была нянчить ребенка, он бы ей не надоел.

— Но тогда бы стоял бесконечный стон, что она обязана нянчиться!

— Она бы стонала, чтобы набить себе цену, а на самом деле ей это нравится!

— Как бы не так! — возмутилась Марет. — Она в жизни ни с одним ребенком не нянчилась. Она и понятия не имеет, что такое воспитывать детей!

— Меня-то она воспитала! — напомнил Олев.

— Тебя? Тебя тоже до трех лет воспитывала бабушка! А затем ты рос в кафе.

— Ну и чем я плох?

— Ты! — раздраженно воскликнула Марет и, словно удивившись, задумчиво произнесла: — Да, на тебя эта атмосфера не подействовала. Даже наоборот: пошла на пользу. Ты как будто сам себя воспитывал. Ты был безразличен ко всему, как и отец, когда он с головой уходит в работу. Только ему для этого нужно вдохновение, а вот ты всегда знаешь, чего хочешь.

— Не совсем уверен, что знаю, — сказал Олев. Вчерашний хмель выветрился из головы, вместо него, пришло отупение.

— Да уж знаешь! Помнишь, ты еще, кажется, в девятом классе заявил, что пойдешь на экономический. Мать даже удивилась, как такой предмет может интересовать человека.

— Он и не должен интересовать. Экономика — это простейший путь продвинуться. Есть два типа людей, — продолжал Олев, сам удивляясь той легкости, с которой он высказывает сестре свои сокровенные мысли, словно умирающий, у которого больше нет причин скрывать их, — одни занимаются делом из чистого интереса, а для других это лишь средство достигнуть цели. И так в любом деле. Например, один родился хирургом, другой главным врачом, в равной степени он мог бы быть главным экономистом, все равно кем, лишь бы главным. Если он поймет это слишком поздно, это свое истинное назначение, то ему не останется ничего другого, как попытаться стать главным врачом. Я же считаю, что если мое единственное призвание — быть руководителем, то на поприще экономики я смогу продвинуться скорейшим и наикратчайшим путем.

И вдруг он поразился, насколько ясен был ему весь его жизненный путь. Как он мог стать таким ясным? Только отчего сейчас внутри такая пустота?

Постепенно ольшаник сменился редким сосняком, затем пошли кусты шиповника — блестящие красные шарики на голых ветвях — и дорожка вывела их на берег. С потемневшего синего моря дул пронизывающий норд-ост, белая пена покрывала гребни волн. Олев любил такую погоду: сухую, холодную, ветреную. Ему нравилось шагать против ветра, видеть все перед собой в ярком солнечном свете; это придавало уверенности — было чему сопротивляться, хотя бы противостоять ветру.

— Но ведь есть еще и третья категория людей, — сказала сестра; ее, казалось, подкупила откровенность Олева. — Мне бы хотелось только учиться, исследовать, все равно что. Некоторые спрашивают, неужели меня и впрямь интересуют эти окаменелые козявки в известняках? А мне все равно! Если бы я занималась экономикой, меня интересовала бы экономика; главное, узнать как можно больше! Тебе не нравится, что я вышла за Арви. А с кем бы у меня еще были такие возможности, такие условия? Арви все время на страже, чтобы работа была у меня на