Океанский пляж - Анатолий Исаевич Милявский Страница 15

И все-таки Иван чувствовал, что в лице старшины приобрел настоящего друга.

Еще с зимы Дятлов все чаще ставил Бойко старшим наряда, а в последнее время то и дело брал с собой обходить посты. Дальние эти походы Иван полюбил, хотя мысленно иронизировал, именуя себя «адъютантом товарища Дятлова».

Старшина обычно быстро шел по самой кромке обрыва, иногда перепрыгивая через широкие вулканические трещины. Шел, не оборачиваясь, словно не сомневаясь, что это под силу и Бойко. И Иван, сжав зубы, проделывал то же.

Шел Дятлов молча, слегка сутулясь, со своим безразличным выражением лица. Но понемногу оживлялся и начинал «лекционную программу».

Поводом для этого чаще всего служил какой-нибудь след или неожиданная примета, которую здешняя изменчивая природа поставляла в изобилии. Глаз у старшины на редкость зоркий и точный, местность знал, как свою комнату.

— Вот этот камень вода сдвинула, а не человек, — говорил он, носком сапога тихонько дотрагиваясь до одинокого серого камня, лежащего в стороне, — видишь, галька намыта под этим боком…

«Нашел школьника, — думал Бойко, — обрадовался». Но слушал внимательно, не перебивал.

А старшина уже вглядывался вдаль.

— Видишь облачко? Вон, левей мыска. Ты не смотри, что солнце, часа через два дождь пойдет. С градом.

И точно — заволакивало небо, как по заказу. Градины весело прыгали по гальке и стучали по поднятым капюшонам плащ-палаток.

Вроде бы шел, не глядя по сторонам, но ничего от него не ускользало:

— Свежак начинается. Примечай, как чаек сносит по ветру.

Или:

— Серой пахнет. Где-то недалеко новый источник вышел.

Но Ивана поражали не только цепкая память старшины и его знание множества примет, а и какая-то удивительная, странная, по мнению Бойко, любовь к этой неприветливой земле.

Он мог неожиданно остановиться и долго вглядываться в высокое небо, следя за жиденькой цепочкой перелетных птиц, или пристально рассматривать крохотный цветок остролистника, проклюнувшийся сквозь прелую листву. Твердое угрюмоватое лицо его светлело, что-то ребячье появлялось в нем, словно на месте старшины возникал застенчивый школьник Пашка Дятлов.

Однажды утром, когда со скалы у мыска смотрели вниз на темные спины огромных камней, на желтоватую полосу рассветного неба, по которому плыли причудливые лиловые облака, старшина хрипловато сказал:

— Гляди, какая вода. Как брюхо у семги…

В первых утренних лучах вода заштилевшего океана и впрямь была нежно-оранжевого цвета с легкими муаровыми разводами. Краски держались какое-то мгновение, находило облако, они блекли и потухали, становились свинцово-серыми, как у живой семги, вытащенной из воды.

— Эх, капитана бы сюда, — неожиданно сказал Дятлов.

Иван удивился, но постеснялся спросить, зачем это здесь понадобилось присутствие начальника заставы. Лишь спустя много дней он понял, что имел в виду старшина.

…Удостоился Бойко и чести побывать у Дятлова в комнате.

Комната была как комната — небольшая, но светлая: два окна выходило на юг. Кровать аккуратно застелена шерстяным одеялом без единой морщинки, над ней — большая фотография жены: темноволосая, пухлые губы, широко раскрытые, чуть капризные глаза. К фотографии прикноплена другая, поменьше — сына. У сына был батин разрез глаз — гены не подвели. Иван незаметно подмигнул карточке.

Самодельный аквариум стоял на тумбочке. Две маленькие рыбки подплыли к стеклу, уставились на Бойко выпуклыми глазами.

В этой комнате старшина жил уже пять лет, из них четыре с женой.

О ней сейчас напоминали, пожалуй, только фото да белые занавесочки на окнах. Да еще цветы в горшочках на подоконнике: крошечный вьюнок, примула и еще какой-то неизвестный Бойко цветок робко тянулись к скупому оконному солнцу. А из окна виднелся край обрывистого склона, а за ним огромная серебристая чешуя океана.

И тут же подступал мужской неуютный быт: под столом лежали гантели и самодельный эспандер, в углу стояли лыжи и старенький спиннинг. Большая морская раковина, приспособленная под пепельницу, была полна окурков.

На столе под стеклом снова фотографии: сослуживцы, сам старшина, совсем молодой, без фуражки, и опять жена в разных видах — в летнем платье на берегу какой-то речки, возле домика на заставе, в кухне с матерью.

Старшина заметил, что Бойко разглядывает фотографии, усмехнулся:

— Ну как, нравится?

— Ничего, — смутился Иван.

— Небось зазноба дома есть?

— Не завел еще, — Бойко почувствовал, что краснеет, строго нахмурился, отошел от стола. «Беседа о личной жизни», — подумал сердито. Но старшина не унимался.

— Значит, заведешь. Какая-нибудь присушит. И оглянуться не успеешь.

— Ничего, потерплю, не к спеху.

— Я тоже так думал. Да вышло по-другому, браток. — Дятлов улыбался покровительственно. — Вот в отпуск съездишь и — готово…

Иван пожал плечами, усмехнулся, мол, поживем, увидим.

Но старшина не угадал — случилось все еще до отпуска…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Событие это было запланировано — в День пограничника на заставу приехали шефы из рыбацкого колхоза, ближайшего соседа за мыском. Колхоз был знаменитый, первый в здешних местах. Гостей ждали давно.

Шефов приехало шестеро: две девушки и четверо парней.

Организацию встречи взял на себя Козыренко. С утра он бегал и суетился, даже его франтоватые бачки шевелились от возбуждения. И он, в общем-то, не ударил в грязь лицом.

Гостям показали пограничное хозяйство, сводили на соседний маяк, где молодой смотритель со шкиперской бородкой объяснил им устройство мигалки последнего образца. «Михаил Поддубный» тоже оказался на высоте и к концу визита только слабо урчал, перегруженный сахаром.

Потом все собрались в ленинской комнате. Здесь накрыли стол для праздничного ужина. Бойко сменился поздно и застал торжество в самом разгаре.

В ленинской комнате было непривычно светло от новой пятьсот-свечовки. Ребята сидели в отутюженных мундирах с полными наборами нагрудных знаков, раскрасневшиеся от тепла и волнения, с напряженно-серьезными лицами, стараясь спрятать руки, праздно лежащие на коленях. «Будто к присяге готовятся», — усмехнулся Бойко. Гости сидели напротив и тоже томились.

Пожалуй, только Козыренко чувствовал себя, как рыба в воде. Он скользил от стола к столу, громко объявлял номера художественной самодеятельности, и сам, слегка завывая, прочел стихи Симонова. Потом столы сдвинули, и Козыренко объявил танцы. Но ребята жались по углам — танком не сдвинешь.

Положение спас старшина: тряхнул стариной, оторвал под баян «цыганочку». Все заулыбались, захлопали. За ним на середину вышел лоснящийся от волнения Гогуа. С неожиданной для его грузного тела легкостью пошел на носках по кругу, сердито блестя глазами, гикнул, закружился в залихватской лезгинке.

Лед был сломан. Первые пары — сначала мужские, а потом и смешанные — закружились в вальсе на дощатом, чисто вымытом полу.

Иван сидел на стуле в углу и, невольно притоптывая в такт музыке, разглядывал гостей. Парни были как парни — плечистые, чубатые,