Письмо из аппаратной - Андрей Андреевич Калашников Страница 8

– Леша сказал, что мы трое в одном списке. Вместе поедем в войска, – произнес Филипп, но еще минуту назад ему казалось, что эти слова заставят Каруззо обрадоваться, принесут ему хоть небольшое облегчение. Каруззо было все равно.

– Леша сказал? – он выпустил дым. – Леша много говорит, да мало думает.

– Он не просил твоих оценок. Послушай, Витя, зачем ты все это устроил, тогда в амбаре? Бесспорно, ты хорош, тебя все уважают, хотя в конечном счете здесь каждый сам за себя. Ты себе врагов только нажил – за пределы части не пускают, родных краем глаза увидел, и то слава богу, – Филипп помолчал, потом добавил: – Хорошо, что скоро ты с нами уедешь отсюда. Все будет по-другому. По-человечески.

– Я расскажу тебе одну притчу, – Каруззо зевнул и потянулся. – Давным-давно один монах взял с собой ученика в поход. Поход был трудным, они долго странствовали, добывая на пропитание лишь молитвами и подаяниями граждан, кто жалел их и бросал им монеты. Вдобавок ко всем лишениям учитель и ученик дали обет не прикасаться к женщинам десять лет. Так шли годы, и однажды в жаркий день монах с учеником переходили по узкому веревочному мосту широкую реку. Неожиданно женщина, шедшая впереди них, оступилась, упала в реку и стала тонуть. Монах, не раздумывая, кинулся в воду. Он спас женщину и вытащил ее на берег. После этого они долго шли молча. Наконец ученик не выдержал и спросил монаха: «Учитель! Как же так?! Она тонула, но ведь мы дали обет ни при каких обстоятельствах не прикасаться к женщинам в течение десяти лет! Вы нарушили обет!» Монах ответил юноше: «Я давно уже отпустил эту женщину. А ты до сих пор несешь ее», – и, помолчав, Каруззо добавил: – Неважно, что я сделал, у меня были на то причины. Тот сержант давно напрашивался и получил по заслугам.

Филипп смотрел на Каруззо с восхищением. Тот продолжал:

– Ты думаешь, мне сложно ходить в эти наряды? Что они мне сделают? Ну не дают они мне спать, но все равно же сплю. А больше ничего они мне сделать не могут, – Каруззо чиркнул спичкой и поднес ее сначала Филиппу, потом себе. Закурили еще по одной. – Скажи мне лучше, ответил ты на то письмо?

– Ответил. И не только ответил, а завязалась целая переписка.

– Да? – Каруззо удивленно поднял брови и перевел взгляд на Филиппа.

Филипп вытащил из-за пазухи пачку писем и протянул Каруззо.

– Ого, да у тебя тут целый роман!

– Почти. И я хотел тебя попросить прочесть эти письма и высказать свое мнение.

– Во-первых, мой совет был – не отвечать и забыть, но вижу, ты предпочел поступить по-своему и продолжить играть с этой бедной девушкой. Теперь ты вновь просишь моего совета. Во-вторых, ты настолько мне доверяешь, что готов отдать личные письма?

– Я тебе отдаю их не навсегда, а на время. Это во-первых. А во-вторых, письма обезличены… и даже если они попадут в третьи руки, то мало ли на свете Филиппов… Из наших никто не стащит, мы и так все знаем истории друг друга. Наконец, в-третьих, я поступил с ней очень корректно.

– Корректно? Ты считаешь, что она, переписываясь с тобой, о тебе забудет? – губы Каруззо тронула едва заметная улыбка.

– А ты прочти и узнаешь. Откуда тебе знать, о чем мы с ней переписывались.

– Я в эту игру уже играл, – Каруззо аккуратно спрятал пачку писем во внутренний карман кителя. – И давно отпустил. А ты до сих пор несешь ее… – последние слова донеслись до Филиппа из-за закрывающейся двери.

Через два дня вечером после отбоя (это была ночь перед отправкой в войска) Каруззо бережно развернул первое письмо из пачки и прочел следующие строки:

«Дорогая А. Н.

Прости, что долго не отвечал тебе. Недавно меня выписали из госпиталя, поэтому я поздно узнал о твоем письме. Но ты не переживай, все хорошо, я уже здоров.

Пишу тебе эти строки с тоской на сердце. Здесь все по-другому – не так, как дома. Время тянется неописуемо долго! А потому мне кажется, пока для вас пройдет год, для меня пройдет десять.

Я не преувеличиваю, поверь мне. Всем известно, что время очень относительно. Когда нам хорошо, когда мы радуемся, когда мы делаем что-нибудь для нас интересное, время летит стремглав, мы не замечаем его. Когда же мы считаем время до окончания какого-нибудь срока, оно идет очень медленно. Это пытка. Это невыносимо.

Я очень скучаю по тебе. Знаешь, я вспоминаю наши зимние вечера, когда мы гуляли по заснеженным улицам в свете вечерних огней и просто разговаривали с тобой. Когда ходили на каток. И мне ужасно тоскливо оттого, что сейчас это в прошлом.

Ты не представляешь себе, как я стал ценить жизнь. Снова и снова перебирая в памяти драгоценные моменты, я так дорожу ими. Я бы так хотел оказаться сейчас рядом с тобой, обнять тебя, почувствовать твое тепло.

Помню, как стоя на эскалаторе, уткнулся носом в твой шарф. Запах этого шарфа, кажется, врезался тогда в мою память навсегда. Он и сейчас со мной.

Пиши мне, не забывай!

Твой Филипп.

28 июля 2014 г.»

Каруззо немного поморщился, но аккуратно сложил листок и открыл второе письмо из пачки. Вот что отвечала А. Н. Филиппу:

«Дорогой Филипп.

Прости, что не писала тебе, я была в отъезде.

Очень трогательно было читать твое письмо. Я и не думала, что ты с таким трепетом станешь относиться к нашим совместным воспоминаниям.

Надеюсь, у тебя по-прежнему все хорошо, и ты вернешься домой целый и невредимый!

Береги себя!

А. Н.

14 августа 2014 г.»

Каруззо поморщился вновь. «Может быть, вопреки обыкновению, это закончится лучше, чем обычно», – подумал он и взял третье письмо:

«Дорогая А. Н..

Ты не представляешь, как жадно я глотал глазами твои строки, за которые так признателен! По счастью, имею возможность и спешу сразу же, не раздумывая, написать тебе ответ.

Жизнь моя идет здесь, в стенах части, своим чередом. Утром пробежка, вечером поверка, по воскресеньям – труска одеял. По вечерам маршируем ротой на плацу и запеваем строевую песню. Наша ротная песня – „Яблоневый сад“, красивая, но перепетая на современный лад. Понимаю, что здесь я не могу передать тебе мотив, но все же:

„Сколько за год яблонь отцветет?

Сколько будет песен перепето!

Если она любит, значит, подождет

Эту одну зиму, одно лето!“

Все чаще