Письмо из аппаратной - Андрей Андреевич Калашников Страница 7

И тут вдруг Пронин понял, что сейчас снова вызовут Каруззо. Каруззо стоял с пустым взглядом, стараясь не уснуть, он валился с ног от усталости. Пронину стало жаль его.

– Я пойду! – неожиданно выкрикнул Пронин.

– Ага, рядовой Пронин, отлично! Молодец, солдат! Итак, бойцы, нужен еще один человек!

– Я! – выкрикнул следом Чутов и осторожно подмигнул Пронину.

Тот радостно улыбнулся.

– Чутов? Прекрасно! Итак, Пронин и Чутов… – не успел договорить сержант.

В это время дверь казармы распахнулась, и откуда-то вернулся Афанасов. Он был в приподнятом расположении духа в связи со своей скорой отправкой домой. Афанасов подошел и начал совещаться о чем-то с другим сержантом.

– Рота, разойдись! – прозвучала команда.

Рота начала расходиться по расположению и готовиться к отбою.

Когда Пронин шел на умывание, сержант подозвал его к себе:

– Пронин!

– Я! – отозвался Филипп.

– Завтра на КПП заступаешь с Каруззо.

Сержант развернулся и направился в дальний конец казармы. А Пронин так и остался стоять на месте. «Да, Каруззо, извини, брат, не вышло мне дать тебе поспать».

Ночь и весь следующий день Филипп думал о том, как он подбодрит Каруззо, дав ему силы дотерпеть эти последние дни перед отправкой в войска. Как скажет ему, что Алексей добыл информацию, и они в одном списке. Курс молодого бойца окончен, учебка пройдена. Осталось совсем чуть-чуть, впереди новая жизнь. Позади останется история с Афанасовым, все эти сержанты с их приказами и прочее. Свобода!

Уже вступала в свои полноценные права осень, стояли первые дни октября. Наконец поутихли между солдатами разговоры о прошедшем чемпионате мира. В тот день подул холодный ветер с резкими порывами, и отчетливо почувствовалась смена времен года. Небо было затянуто серыми тучами, из-за которых солнце ни разу не показалось за целый день, как это часто бывает в осеннюю пору. Что-то тревожное ощущалось в этих холодных порывах ветра и в этой природной угрюмости. Разговоры между солдатами вопреки обыкновению были сухи и коротки. Воинская часть подобно четко отлаженному часовому механизму продолжала свой мерный ход. Все следовало строго установленному распорядку, каждый был занят выполнением какой-то задачи. Все это происходило в большинстве случаев молчаливо, за исключением редко выкрикиваемых коротких команд.

Какие-то солдаты у здания столовой были заняты разборкой старого деревянного сарая. Они выносили из сарая доски и брус и аккуратно складывали их здесь же, неподалеку, ровными рядами по-армейски: ряд вдоль, ряд поперек. Старший отряда мерно прохаживался рядом с суровым лицом, плотно сомкнув губы и закинув руки за спину. Он делал несколько шагов в одну сторону, затем разворачивался и так же мерно отшагивал точно такое же количество шагов в обратном направлении.

– Эй! Челове-е-ек! – внезапно протянул он, когда Филипп уже отдалялся от здания столовой, направляясь в сторону КПП. – Есть закурить?

Филипп вернулся и протянул старшему сигарету.

– Пойдем покурим за столовой. Есть у тебя пять минут?

Пять минут у Филиппа, пожалуй, было, и они вместе обогнули угол столовой и остановились на короткой асфальтированной площадке метра два в длину и столько же в ширину. Асфальт был старым и потрескавшимся от времени, из разломов торчали пробивавшиеся кучки густой травы.

Они долго курили молча, затем старший нарушил молчание:

– Темнеет. Будет дождь, а? Как думаешь?

Филипп ничего не ответил, а только посмотрел на часы, давая понять, что ему пора идти. Напоследок старший, туша ногой окурок, бросил вслед уходящему Филиппу:

– Начальство меняется, слышал?

Филипп уходил, не оборачиваясь, ему было все равно.

– Что-то будет… – уже тише долетали до него издалека слова.

От столовой до КПП было всего каких-нибудь три минуты ходу. Филипп шел медленно. На плацу маршировали несколько рот, каждая пела свою песню. Эти песни и шум шагов сливались воедино в какой-то гул, как будто его издавало одно большое живое существо. Филиппу встретилась пара офицеров, оба раза он выверенным точным жестом отдал воинское приветствие.

В штабе зажгли свет, и, проходя мимо, Филипп слышал долетающие до него обрывки фраз. В этот момент к штабу подъехала машина, и разобрать слова было невозможно. Филипп не придал этому значения и направился дальше. Подойдя к КПП, он вдруг обнаружил, что уже совсем темно.

Пару часов шла оживленная работа на КПП, офицеры покидали территорию части. Наконец, все начало постепенно стихать. Еще через полчаса часть окончательно уснула. Дежурный офицер наказал будить его в случае крайней необходимости и улегся спать. Тогда Пронин с Каруззо вышли вдвоем на улицу.

Ночь была холодная. Ветер то затихал, то поднимался снова, образуя небольшие вихри из осенних листьев. Стояла тишина. Никаких посторонних звуков не было слышно. Все спало.

Каруззо с потухшими, казалось, глазами курил, устремив взгляд куда-то вдаль, в темноту, окутавшую дворы и притаившуюся между спящими домами городка. Он медленно вдыхал и выдыхал дым. Лицо его выражало какую-то усталость, равнодушие и при этом как будто все еще толику надменности.

Филипп молчал. Ему было жаль видеть Каруззо в таком состоянии. Ведь такой сильный человек, как представлялось Филиппу, с прочным внутренним стержнем… Зачем он навлек эту беду на себя? И до сих пор он не может до конца смириться с происходящим. Об этом говорят его глаза – они словно смеются над всем этим. Вот как он смотрит в лицо опасности, в лицо своему настоящему и будущему. Но это глупо. И все-таки жаль его…

– Витя, – тихо сказал Филипп, – о чем ты думаешь?

Контрольно-пропускной пункт – врата из расположения части во внешний мир. Куда-то туда, во внешний мир, не отрываясь, смотрел Каруззо, как будто пытаясь высмотреть в темноте что-то давно забытое, потерянное. В этой темноте была тревожность, которая поднималась с порывами ветра, а затем снова утихала на какое-то время. Но чувство тревоги оставалось.

– Витя… – повторил Филипп, не дождавшись ответа.

– Я думаю о том, кто живет в этих домах. И почему в окнах не горит свет, – ровным спокойным голосом ответил Каруззо.

Филиппу вдруг показалось, что это был другой человек. Никакой усталости не было слышно в этом голосе. Никакого смирения с судьбой, никакие нотки не выдавали в нем обеспокоенности, даже ни капли колебаний.

Но как же так? А этот взгляд? Неужели показалось? Насколько хорошо надо владеть собой, чтобы в таком состоянии, практически без сна, снова ночью в наряде сохранять спокойствие и… равнодушие? Кем был этот человек, который ничего не рассказывал о себе, но знал так много о других? Знал даже не потому, что ему рассказывали, а словно читал в душе