Разбирая огонь - Александр Уланов Страница 9

— птица не очень любит, когда её гладят, даже гладящая ладонь стесняет. А ветку можно

— ветка позволяет гладить — знает, что всю целиком не охватить, пока растёт

— может быть, тогда и птицу можно — пока летит?

— птица из сплавляющихся по реке совсем ещё молодых ладоней листьев

— тогда это будущая птица из будущих листьев

— будящая птица солнечных сплетений ловкостью нанизанных на кончики пальцев чаепитий

— ночная не будит

— дневная днём не разбудит, а ночью сама спит

— кажется, речь может кончаться очень различно. От перехода в не-речевое, в действие — до расплывания в такое множество возможностей, что саму себя не находит. У Жабеса, может быть, дохождение речи до такого места, где она не в состоянии длиться далее

— вопрос о конце речи — его связанность с человеком, более ставшим речью, чем собой, но речи всё равно не принадлежащему. Что значит конец речи для того, кто не принадлежит ни себе, ни речи? невозможность конца?

— но нельзя стать более речью, чем собой. Речь индивидуальна, это не общий словарь. Человек больше своей речи. Это потом речь может жить сама и стать больше человека, но это уже она, а не он

— видимо, самоустранение было необходимо после романтических гор самовыражения, но совсем пустота тоже не слишком интересна. Малоинтересна индивидуальность биографии, но интересна индивидуальность взгляда

— разговором печёной алгебры

— как будто чей-то сон ходит вкруг лёгкой водой на лицо — не мой

— может быть, мой сон, доходя до тебя, теряет тяжесть

— и сонность

— положив двести пятьдесят евро тебе в морскую жару. Полно места для твоей тёплой одежды и будущих книг

— лопатками и пятками меняясь местами

— думаю, что всё в порядке с карточкой. Просто такие дела очень сильно занимают время и нервы. Это очень далёкие вещи, которые почти никогда не совпадают, стараюсь ограничивать своё время на них

— занимают; далёкие; но все-таки что-то надо делать внешнее, частью, наверное, это ещё одна форма пути к тебе, для себя я тоже в такие раскопки не влезу. Ты в сон меня — когда встретимся — буду сну показывать всякое хорошее, может быть, он снова ко мне. Тут мне ему пока мало что, но буду собирать

— переплетением пены гороха с мелким песчаником

— память твоя бежит и убегает, может быть мне (только частично, но) быть ей?

— быть — не памятью

— кажется, дошло твое сталкивание — совсем сплю

— потолком затылком полыни с половиной луны (где и спуск) с центром тяжести

— полным книгами полом, расклёванным балконом вплывая в разговор крыш половину сна тебе, а в половину сейчас

— какие книги растут на орешнике? А на тополе?

— порой и я — в камнем устремлённых сеющих, расслаивающих воздух.

— твоё движение навстречу не званным названием рыбы теплым ливнем

— расставленностью чешуей раковиной хвостами вихрями-стопами, Бордо

— квартира сицилийской жарой и ломящимся виноградом

— и Темного Фому тогда заодно французского, он в шкафу около кресла

— Фома в шкафу около кровати

— может быть, мама поменяла все местами, она оставалась. Или сами, книги особенно

— квартира скребётся и ехидничает. Джемпер влез в чёрный рюкзак

— с собой гречка-Малларме-пустырник-зелёнка, клей днями куплю. Фотоаппарат?

— немного чернослива. Малларме и мешок да, фотоаппарат пока не знаю. У угломера не распознанным ракушечником улыбка больше человека, солнечный раз рез костью пьющей топь редкости меткий в муке бок птицы предместья налима. И стакан муки, если у тебя есть, для рыбы

— налим дружит с фламинго и меряется с ним извивами. Из моих фотокниг высунулась рука

— сведённая светом комната: к весне выбивают железо крыш и варят одежды для прорастания

— а ночь из квартиры уходит сейчас, та, которая приходит, и та, которая живёт. Может быть, заходят, проверяют, как ты

— голосом в момент чтения письма из него. Кажется, проверяешь голос со мной — есть ли

— в Милане — Giardini Pubblici как ориентир? там к северу километр до вокзала? Milano Garibaldi в 14.55

— Жардини большие, потеряемся, может, около Дуомо? чуть гречки — сколько? фотоаппарат ждёт твоего решения под шкафом

— еду в твою сторону и работаю как ископаемый скат. У листка из железного белья подпись «упаковщик 3/4» — видимо, он три четверти упаковывает, а остальное так отпускает?

— испарившимися лекциями все уже на каникулах. Забывая названия улиц, ориентируюсь по людям, радостью театра, тыквенной половиной дыни. Сегодня ветер колокольнями быстрых промежутков и стульев в делении Щ на два

— щ когда делится, часть возвращается в Европу L, часть сохраняет обособленность Ц

— дорогой разветвляя, пленку две черно-белые Ilford 36 кадров светочувствительность одну 400, а другую 1200–1600. Если нет — тоже 400. Позвони в шесть утра, если не будешь спать — боюсь проспать. Клубясь вокруг ночи

— сна в одном времени. Бегом лета вдоль моря

— инеем гор плетутся контуры тени — опаздываю на час

— от Гарибальди до Дуомо можно быстро на метро, билеты в табаччи. Я на возвышении у дверей

— Прижан пытается дроблению слов придать намерение нерационального\первобытного?

— слишком многое в ХХ веке работает на примитив. Разум, конечно, много что натворил, но примитив точно хуже, потому что тупее и безвыходен

— в коридоре сидит девушка и читает «Анну Каренину»! подарил «Анну Каренину» француз по дороге в Россию, то же издание читала француженка, ехавшая из Парижа во Флоренцию. Вот опять в поезде из Рима в Неаполь

Живое не цельно — из слоёв. Оно — то, что с ним было. И от перестановки слагаемых сумма меняется, так как одно видимо сквозь ранее бывшее другое. Память — не факты, а отложившееся.

Город начинается с подземелий. Был вынут оттуда, где текут ледяные реки с легкой рябью от подземного ветра. Под потолком, шершавым работой каменотёсов, с отверстиями, через которые вынимали город. На то и ручки у горла амфоры, чтобы опустить её за водой глубоко вниз. Казематы крепостей, рассчитанные чуть не на атомную войну — суше и выше.

Глубже — огонь Аида, корни бомб Везувия и Сольфатары. Которые дали поля для оливок, винограда и пшеницы, с чего всё началось. Которые в любой момент могут забрать. Свист и шипение безопасного вулкана для туристов — напоминание.

А город продолжает слоями. Греки оставили беспокойство и свободу. Римляне силу построек. За ними норманны, анжуйцы, арагонцы. Город пытались зацепить чудовищностью крепостей. Одна вросла в море, другая в землю, третья в гору. Против моря — а скорее против самого города. Белые ворота с завитками безнадежно сжаты башнями. Пленные силы. Но сильнее ломающего стены