Перл - Шан Хьюз Страница 9

После рождения Сюзанны я стала иначе воспринимать сказку о подменыше. Я прочувствовала это ежедневное волшебство — когда ребенок просыпается, взбирается на ручки, весь такой привычный, весь твой, всё еще здесь. Уходит лихорадка, прекращается истерика, солнце встает, лекарство действует, и моя девочка возвращается — сильная, светлая, цельная, собранная.

И вот еще странное. Ерунда, наверное, но каждый раз, когда я пытаюсь записать, во что верила мама, записи куда-то пропадают. Файл в компьютере исчезает. Лист бумаги падает за батарею, и пока я ищу степлер, чтобы скрепить страницы, скреплять уже и нечего. Не сосчитать, сколько раз я пыталась составить список вещей, в которые она верила или говорила, что верит. Здесь у меня неполный список. Половина опять пропала. Я хотела рассказать о призраках, о заклинаниях и молитвах, о бутылочках над кухонной дверью, о том, как после смерти дух может вселиться в другое живое существо — в животное, в дерево, в вырезанный из этого дерева музыкальный инструмент. Но все мои старания идут прахом. Я не хочу звучать так, как могла бы моя мама в похожей ситуации, но такое ощущение, что ей не нравятся мои попытки все записать.

Время от времени Эдвард устраивал уборку и приносил мне коробки с вещами, которые считал моими. Среди кучи мягких игрушек, которых я, клянусь, никогда в жизни до тех пор не видела, оказалась «Паутина Шарлотты» в твердом переплете. Он сказал, что понимает, насколько книга мне дорога, что помнит, как я заново училась читать, пока болела ветрянкой и пропускала школу, как сидела на подоконнике, изо всех сил стараясь сконцентрироваться на книге, чтобы не расчесывать волдыри. Когда сыпь прошла, я снова освоила чтение. Худо-бедно, но я опять читала.

Я помню растрепанные уголки моей книги в мягкой обложке, трещину вдоль переплета от постоянных сгибаний и разгибаний, жирные пятна «каламина» на страницах. Но та книга, которую он принес, была девственно чистой. Твердая обложка была мне незнакома. Впрочем, я не стала ему говорить, что это не та книга. Потому что под обложкой почему-то стояло мое имя — написанное зелеными чернилами, вроде как моим почерком.

Я помню и «Паутину Шарлотты», и подоконник. Но я тогда была не одна. Со мной сидела мама: читала и перечитывала мои любимые отрывки, ни разу не отметив, что эту страницу мы уже прочли. Снова и снова. Я помню ее прохладную руку, лежащую на моей, и как она отводила мою ладонь от волдырей на запястье и еще тех, что коварно притаились на нежном внутреннем сгибе локтя. Она заправляла мне за ухо прядь волос, убирая ее от дорожки волдырей над бровью — от них остались крошечные пятнышки. Она читала на разные голоса: скрипучим — за крысу Темплтона, медленным, мягким и сладким голоском — за Уилбура, старомодным учительским тоном — за Шарлотту.

И пусть я знаю, что она исчезла задолго до того, как я заболела ветрянкой. Пусть я не верю в привидений. Упорно, игнорируя очевидное, я отказываюсь верить в то, во что верила она. Даже если это могло бы меня утешить. Даже если прошлое складывается, как слоеное тесто, и моя мама единственная из всех людей могла бы понять, как тяжело мне среди слоев этого теста и как я не могу из-под них выбраться.

8

Что потерялось в высокой траве

Зеленый горошек, мясной пирог,

Куда мою маму увел ветерок?

Она не умрет, я бегу со всех ног.

Зеленый горошек, мясной пирог.

На первом году обучения в средней школе нас учили работать на швейной машинке. Трое мальчишек из моего класса были просто асами шитья. Эти же самые пацаны вечно сидели на последней парте и стреляли жеваной бумагой в учителей. На следующий год их выгнали из школы за то, что они разбили окна в кабинете химии. Но некоторое время в первый год средней школы их машинная вышивка красовалась на выставке в фойе.

Им удавалось ловко управляться со швейной машинкой, потому что все они уже умели так же ловко управляться с трактором. Если ты умеешь водить трактор, к педалям которого привязаны деревянные колодки, чтобы ноги доставали, то швейная машинка — это всего лишь еще одна педаль. Легко.

Были мгновения, когда я чувствовала нечто вроде единения с этими шьющими трактористами. Я-то знала, что все, чему тебя учат дома, не прокатит в школе. Ну разве что случайно. Дома я могла печь хлеб, петь, лазать по деревьям; выделывать трюки, чтобы рассмешить плачущего братика; я могла принимать важные телефонные сообщения и читать сказки на ночь, я могла срезать верхушки капкейков и делать из них крылышки фей на масляном креме, я могла сама разделить расческой волосы на прямой пробор и заплести их перед сном без посторонней помощи.

А в школе я не понимала ни когда говорить, ни когда заткнуться, ни какая у нас неделя — четная или нечетная, ни какие носки носить на физкультуру в этом семестре, ни почему нужны не такие, как в прошлый раз.

Я знала имя египетской богини[3] — покровительницы деторождения, у которой было львиное тело, крокодилий хвост и голова гиппопотама. Я могла назвать притоки Нила. Но это все не важно. Важно — это какой марки у тебя цветные карандаши и в каком контейнере ты носишь с собой еду. Это хорошо, если дома ты сама стираешь свои носки. Но вот если тебе удалось найти пару странненьких носков, в которой один носок слегка посерел — вот это уже не годится для школы, пусть даже эти носки суть две половины одного целого.

И довольно неприятно быть дураком в начальной школе — но вот в средней это настоящая катастрофа. В слабых группах почти нет девчонок, а с теми, кто туда попал, никто не хочет водиться. Если ты читаешь медленно или перечитываешь все дважды, чтобы убедиться, что уловила смысл, — значит, ты не справишься с заданиями, которые выполняют опрятные девочки с неизгрызенными карандашами. Медленно читаешь — значит, на уроках труда не успеешь вовремя поставить в духовку свою стряпню и в итоге просто выбросишь ее в мусор, в отличие от той, которую опрятные девочки унесут домой на ужин в своих расчудесных пластиковых контейнерах.

Кроме того, даже если бы я носила эту еду домой, ее нельзя было бы есть ни Джо с его проблемной кожей, ни Эдварду, у которого после ухода мамы обнаружился диабет. Хотя, может, у Джо экзема развилась бы в любом случае. Обычно она в таком возрасте и проявляется. Но Эдвард как-то раз вернулся домой пораньше, потому что днем его жена ушла из дома, ничего никому не сказав, а уже в следующее мгновение превратился в писающего сахаром вдовца.

С тех пор он ежедневно делал себе инъекции ее отсутствия, измеряя дозу в инсулиновых единицах и втыкая ее себе в живот. Вот такой однозначный химический эффект разделил его жизнь на до и после. Однажды он ослепит его, покалечит, а потом убьет — и перспектива кажется такой логичной, такой естественной. Мне было так жаль, что я разучилась читать, но какой смысл был жаловаться на это дома? Я понимала, что еще легко отделалась.

Жизнь после ее ухода разделилась на то, что еще можно исправить, и то, чего исправить уже нельзя. Например, мои волосы еще можно было привести в порядок. Поначалу я не понимала, почему они такие жесткие, бурые и липнут к лицу. И почему от расчески мало толку. А потом у меня завелись вши, Эдвард узнал о существовании косичек и шампуня с экстрактом чайного дерева, и оказалось, что с волосами вполне можно справиться.

А вот с остальным ничего сделать было нельзя. Например, со стресс-индуцированным диабетом второго типа. С хронической экземой. С разбитыми тарелками. С изжеванными вязаными свитерами,