Белая книга - Алексей Р. Френкель Страница 88

кактус обязательно зацветет, сказал ты, а кактус сказал, что мы рождаемся в одиночку, умираем в одиночку; нам просто надо научиться жить в одиночестве; завтра не будет, эта музыка будет вечной; кто-то меняет батарейки, прикрыв глаза правой рукой; шепотом пробиваются чеки в супермаркете; я смотрю на тень на стене; ты только представь себе: «Меня нет», — сказал Ежик. «А ты где?» — сказал Медвежонок. «А меня нет», — сказал Ежик. «Так не бывает, — сказал Медвежонок. — Если тебя нет, то и меня нет».

Когда тебя нет, ты пытаешься доказать, что ты есть

Когда тебя нет, ты пытаешься доказать, что ты есть. Хотя бы себе. Ты создаешь человека, занимаешься бодибилдингом; пишешь заповеди, набиваешь тату; принимаешь жертвоприношения, получаешь зарплату; лишаешься девственности, лишаешь девственности; отвергаешь жертвоприношения; делаешь на пупке пирсинг; строишь храмы; сжигаешь храмы; делаешь деньги; делаешь детей; бреешь налысо голову; разрушаешь города и семьи; превращаешь воду в вино; нахерачиваешься водкой; идешь на дискотеку; идешь по воде; совершаешь алию; опускаешься все ниже и ниже; идешь на Голгофу; опаздываешь на работу; садишься в такси, на героин, на молитвы, таблетки, облатки, фенечки, вериги, иконы, селфи, стигматы, ссохшиеся вены, секс, пост, обеты молчания, крики: я есть! я есмь сущий, — всё, чтобы твои мольбы кто-то услышал и крикнул в ответ: «Медвежоно-о-о-к!»

Через два часа и пятьдесят девять минут крикну я. Не знаю: отозовешься ты или нет. Знаю, что крикну. Через два часа и пятьдесят девять минут. Уже даже через пятьдесят восемь с половиной.

Return to sender

Бог знает насчет тебя — есть ты или нет, но Вечный араб — тот, что каждый день вот уже много лет стоит около моего дома на Дорот Ришоним, 5, и орет, что завтра уже ничего не будет, — он есть. И он достал. Достал настолько, что я впервые подошел к нему посмотреть, что же за элитные часы он продает. Естественно, это оказались дешевые подделки, но сам араб — гений. Он все про меня понял. Про меня, про Дашу, про то, что Даша не берет трубку, — всё. И что я люблю Элвиса Пресли — он тоже понял. И я даже не заметил, как треугольные Hamilton Ventura — те, в которых Элвис снимался в фильме «Голубые Гавайи», оказались у меня на руке, а когда этот араб запел, и очень похоже, преслиевскую Return to Sender — мои руки сами выгребли из карманов все, что там было. Восемьдесят три шекеля. Даша не брала трубку, у меня не было ни копейки, но у меня были треугольные часы короля рок-н-ролла и Вечный араб пел мне вслед бархатным голосом короля рок-н-ролла: письмо вернулось на следующий день; на нем написано: вернуть клиенту. Адрес неизвестен; нет такого номера…

Прав Элвис, и араб тоже прав: нет такого номера, и Даша не берет трубку.

«Слава осмелившимся любить, зная, что этому придет конец»

Какой туман пропадает, подумал Ежик, и девушка с глазами Боуи снова пришла ко мне на Дорот Ришоним, 5. Это было во вторник, и у нее был оранжево-черный маникюр. Мы занялись любовью прямо в коридоре, не успев закрыть дверь. А потом она ушла, а дверь я закрыл только через час — когда очухался.

Дней через десять она пришла снова. Это был четверг, а маникюр был ярко-красный.

Она стала приходить все чаще и чаще. Наверное, ей тоже было одиноко, и она решила завести себе меня.

Я почти ничего не знал о ней — даже имени.

Она разламывала сигареты пополам. Она курила длинные тонкие сигареты и разламывала их пополам. Одну часть выкидывала, а вторую — с фильтром — курила быстро и рвано, синкопами. Если бы затяжки записать на диктофон, вышел бы джазовый пунктир, с запаздывающей сильной долей вроде Take Five Дэйва Брубека. Вернее, Пола Дезмонда — саксофониста великого брубековского квартета.

Ключицы у нее были такие — из них можно было пить коньяк. Я и пил — купленный специально для ее ключиц бренди из Латрунского монастыря. Его сделали монахи-молчальники, так что ничьи слова нас не отвлекали.

У нее была родинка над верхней губой, которая танцевала каждый раз, когда она улыбалась. Мне нравился этот танец.

У нее были длинные тонкие пальцы, и она меняла цвет маникюра каждый день.

Я выучил этот календарь: в йом ришон ее ногти всегда были розовых оттенков, и секс получался нежным, застенчивым.

В понедельник оранжево-черный цвет заставлял нас совершать то, на что мы вряд ли решились бы при другом цвете.

Среда была зеленых пасторальных оттенков, но ее сменял ярко-красный четверг, и в один из дней этого цвета мы сломали кровать.

В шабат маникюр всегда был бордовым, как в первый раз, и секс был как в первый раз.

Во вторник и пятницу она никогда не приходила, и никто не расцвечивал туман в эти дни.

Однажды она не приходила две недели — ноготь сломала.

«Секс — это в первую очередь философия, а уже только потом — возвратно-поступательные движения бедрами», — философски изрекала она, совершая возвратно-поступательные движения бедрами.

Однажды, нежно лаская меня, она сказала, что античные философы различали пенис и фаллос. Penis — сугубо функционален, слово происходит от penetrabel — проникать, слово взято из сельскохозяйственной области. Иное дело phallos — царь, экстаз, колдовство. Фаллос есть пролонгация сердца и слушает только сердце. Хуй мой просто охуел от всего этого.

А потом она пришла во вторник, и маникюра на ее ногтях не было. Заговорить — было не нужно. Но она все-таки заговорила: «Меня Инна зовут». Инна посмотрела на меня в последний раз разноцветными глазами Боуи и ушла. Стук ее каблучков поглотил туман. Теперь уже навсегда.

Я разломил сигарету пополам и закурил. «Слава осмелившимся любить, зная, что этому придет конец», — сказал кактус. «Держи пять», — прокурил я Take Five ему в ответ.

В конце обязательно кто-то должен умереть

У Иерусалима Альцгеймер. Туман и Альцгеймер. Ни тебя, ни меня нет в этом городе, а только наши души бродят во сне, вырвавшись из наших тел, оставшихся в московской квартире на Соколе. Разлука спрессовалась в изжогу, дни похожи на ночи, ночи — на дни. Это даже не боль, а воспоминание о боли. Не прислоняться, глубже не заходить, принять маалокс. Жизнь временно стала бесконечной. Слова повторялись и гасли. Иерусалим прятался в тумане, ты красила ресницы. Время ходило по Иерусалиму,