Книга Гусыни - Июнь Ли Страница 8

– А чего вы ожидали? – спросила Фабьенна. – Мы не куры и не несем яйца каждое утро, не носимся туда-сюда с кудахтаньем.

Месье Дево ответил, что предпочел бы, чтобы мы были такими же надежными, как куры.

– Только не болтайте слишком много, – добавил он.

Однажды он сказал, что некоторые люди обратили внимание на наши частые визиты к нему домой. Фабьенна ответила, что было бы странно, если бы никто этого не заметил.

– Единственное занятие, которое всем нравится, – это мешать другим, – сказала она.

Месье Дево добавил, что объяснил им: по мере своих сил он дает нам образование, поскольку ему невыносимо видеть, как мы растрачиваем жизнь впустую. «Я хожу в школу», – возразила я, а он сказал: «Да, но Фабьенне тоже нужно учиться». Я ожидала, что она опровергнет этот довод и скажет ему какую-нибудь гадость, но она только пожала плечами и сказала, что мы его ученицы, поскольку сами так решили.

– Или… – Она оглядела дом, а затем предложила: – Вы можете сказать, что мы приходим к вам, потому что голодны. Вы можете сказать, что еда – лучшая приманка для молодых девушек.

Лицо месье Дево вспыхнуло и приняло оскорбленное выражение.

– Мадемуазель, я отношусь к вам почтительно, поскольку уважаю ваш ум.

– Так же, как уважаете ум ваших голубей?

Я засмеялась, хотя ни месье Дево, ни Фабьенна меня не услышали. Они пристально смотрели друг на друга, как два козла, готовящиеся к драке. Но такие моменты приходили и уходили. Часто именно Фабьенна находила другую тему для разговора, и тогда они вели себя так, будто никакой неловкости не было. Только однажды месье Дево не выдержал взгляда Фабьенны и сменил тему, сказав, что он не знает, слышали ли мы, но Сталин умер. Когда Фабьенна помедлила с ответом, я сказала тоном, почти таким же резким, как у нее, что не понимаю, какое отношение эта новость имеет к нам. Так я привлекла внимание их обоих: месье Дево назвал меня невежественной, а Фабьенна шикнула и велела перестать вести себя как идиотка. Меня не столько обескуражило их презрение, сколько вдруг поразила собственная глупость: раньше мне удавалось помалкивать, пока я сидела в углу и наблюдала за ними; следовало быть умнее и не давать им возможности найти между ними что-то общее.

Будь месье Дево проницательнее, он бы научил нас кое-чему, связанному с геометрией. Мы трое составляли нестабильный треугольник. Меня, Аньес, вполне устроило бы, если бы в моей жизни была только Фабьенна, но ей нужно было больше, чем я могла дать. Месье Дево не представлял собой ничего особенного, но предлагал Фабьенне то, чего не могла предложить я.

Нам и в голову не приходило задуматься, чего от нас хочет он. Месье Дево, вероятно, понял это и решил, что, как бы мало мы ему ни давали, это лучше, чем ничего.

Когда Фабьенна сообщила, что мы закончили работу над книгой, он нахмурился.

– Закончили? Это только начало, – заявил он и сказал, что мы толком не умеем писать. – Ты даже не можешь написать ни одного правильного предложения, – обратился он ко мне.

– Но это не мои предложения, – возразила я. – Это предложения Фабьенны. Я только записала то, что она мне велела.

– Что ж, тогда вам лучше начать все заново. И на этот раз ты будешь записывать то, что скажу я. А ты… – Он повернулся к Фабьенне: – Продолжай придумывать истории.

– Не учите курицу нести яйца, – отозвалась Фабьенна.

♦

Когда мы – месье Дево и я – закончили вторую версию книги, рассказы стали отличаться от тех, которые продиктовала мне Фабьенна. Я не понимала, что именно произошло, но новые рассказы казались меньше похожими на ее и больше похожими на мои. Не то чтобы это я их сочинила – я лишь записывала то, что диктовал месье Дево. Но сравнивать новую версию с версией Фабьенны было все равно что сравнивать меня с ней. Фабьенна была жестокой. Я была просто неотесанной.

Месье Дево неспроста сделал рассказы более похожими на мои. Будь я хорошей ученицей, положила бы два комплекта тетрадей рядом, чтобы посмотреть, как месье Дево изменил по несколько слов в каждом предложении. Но меня это не интересовало. По правде говоря, игра в писательство меня утомила. Всю весну мое тело было тяжелым и вялым. Я думала о своих внутренностях, о странных формах с их странной мягкостью, и не могла понять, что заставляет меня просыпаться посреди ночи, обливаясь потом, – страх или отвращение. Когда мне не удавалось снова уснуть, лягушки и совы по очереди передавали мне какое-то послание. Иногда мальчики постарше, которые уже окончили школу, свистели мне вслед или говорили какую-нибудь непристойность мне в лицо, а потом разражались смехом. Несколько лет назад они бросали камнями в нас с Фабьенной, но теперь, похоже, потеряли к ней интерес.

Я не рассказывала Фабьенне обо всем, что меня тревожило. Рядом с ней я могла быть прежней Аньес. Тело становилось тяжелее, замедляя разум, который и без того не был быстрым, но меня все еще поддерживала легкость и бойкость Фабьенны. Иногда я лежала у подножия дерева и смотрела на ее свешивающиеся надо мной ноги.

– Залезай сюда, – говорила она, хотя знала, что я ни за что не смогу забраться так высоко.

Я глупо улыбалась в ответ. То, что я не могла за ней угнаться, не имело никакого значения. Я жила через нее. Позади оставалась лишь моя оболочка.

Но было нечто, чего я не могла оставить. С весны до лета я помогала ухаживать за моим братом Жаном больше, чем раньше, но он редко притрагивался к еде и питью, которые я приносила ему в комнату. Мать велела мне ходить бесшумно и не докучать ему разговорами, если только он сам не захочет поговорить. Он никогда не хотел. Я знала: мать боялась, что не сможет сохранять при нем молчание и спокойствие. Она легко могла броситься на колени и умолять его есть, говорить, жить. Он не мог и не хотел этого ни ради нее, ни ради кого-либо еще. Я видела страх матери и смирение отца. Им предстояло потерять его во второй раз, и они ничего не могли с этим поделать так же, как ничего не смогли поделать, когда его забрали немцы. Еще я видела, что Жан не испытывал к нам ни жалости, ни теплоты.