Зеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х - Леонид Генрихович Зорин Страница 8

Едва взлетишь мыслью, упрешься в цензуру. Привстанешь с колен, упрешься в цензуру. Поднимешь голову, упрешься в цензуру. Лихтенберг заметил, что книга, которую следовало бы запретить самой первой, – это каталог запрещенных книг.

Однако и цензура, случается, способствует произрастанию семени. И у запрета, сколь это ни странно, есть эстетическое назначение – он силой уводит от публицистики. И все же вся радость такого открытия меркнет при мысли, что его навязали. Позвольте вступить на путь художества без ваших постоянных толчков.

Аргументация недоумков: «Интеллектуальная сытость не лучше душевной». Лучше, судари мои, лучше. Успокойтесь и насыщайтесь.

Больше всего Михаил Михайлович Зощенко ценил наблюдение одного англичанина: «Смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять желания, а в том, чтобы их иметь». Эта антибуддистская мудрость так характерна для него! До конца своих многотрудных дней, растоптанный паровым катком Системы, полувменяемый, безнадежно больной, он все еще желал справедливости.

Лучшая дефиниция Немировича-Данченко: «неожиданная правда». Вот именно. И в себя достаточно заглянуть, чтобы застыть перед тем, что откроешь. Пройдите школу самопознания, это позволит вам безбоязненно разворошить чужой характер. Где не увидите – догадаетесь. И – когда догадка шокирует, не торопитесь ее отвергнуть – скорей всего, вы на верном пути. Но «неожиданная правда» относится не только к характеру, не только к пейзажу, среде, состоянию. Равным образом – и к их воплощению. Постигнутое должно быть выражено с необычной степенью убедительности – привычные ходы тут не помогут. Не делайте лишь нестандартность решения приемом – он будет быстро разгадан. Исчезнет все обаянье отваги.

В наше время сказать о человеке, что он нормален, – значит сделать ему комплимент. А уж сказать, что он порядочен – уподобить его герою.

Как молодость становится старостью, так и авангард – арьергардом. Беда его в том, что он обязан не выразить, не передать, не приобщить, не просветить, а удивить. А чем мы старше, тем скупее дивимся.

Чем крепче у писателя локти, тем слабее пальцы, что держат перо.

Если не стану писать прозу – грош цена и мне, и всем моим пьесам.

Девиз литератора: Readiness is all.

Нельзя преследовать писателей За то, что бешенство веков Из старых мальчиков-мечтателей Не в силах сделать стариков. Чей грех, что спины их не клонятся, Глаза, как в юности, остры? Чей грех, что, мучаясь бессонницей, Ночами жгут они костры?

Конец моим черным пятидесятым. Они и дубили меня, и тесали, со сладострастьем купали в помоях, заставили половину всей крови выхаркнуть из дырявых легких, лишили меня отца и Лобанова, и все-таки до конца не убили – как видно, решили, что дело сделано. Спасибо вам за вашу науку, но отложим разговор по душам.

Манеж

Инспектор. Счастлив, счастлив всех вас приветствовать. И вас, умудренных жизненным опытом, и вас, впервые пришедших в цирк. Все мы, и зрители, и артисты, самых разнообразных жанров. Пусть музыка играет нам весело и не останавливается манеж…

Блондинка. У меня какой-то особый дар слова. Меня зовут на все вечера.

Стилист. Если есть слово «лизоблюд» и если есть слово «блюдолиз» – это не прихоть языка. Меж ними обязано быть различие.

Тминов (долговяз, плечист, маленькая голова, тенор). Сундуков, третий день я с утра сам не свой.

Сундуков (коротышка, взрывчат, голос хриплый, прокуренный). Перестаньте, Тминов. Что за претензии…

Тминов. Но она ворвалась в мою жизнь, как комета.

Сундуков. Эка невидаль. Что такое комета? Только застывший аммиак.

Ветеран. Похожу, погляжу, да и напишу мемуары. Но уж всю правду. Всю до конца.

Дама с внутренним миром. Да, я несколько заболела вами. Но все это ничего не значит.

Совратитель. Я зол, я нагл, пожалуй, жесток. Зато я правдив. Это немало.

Патетический поэт. Душою, мыслями, словами, Сограждане, хочу быть с вами.

Оратор. Невозможно оставаться спокойным, когда так открыто посягают на суверенность свободолюбивых народов.

Хлебосол. Искусство вечно, но жизнь коротка. Друзья мои, берегите здоровье.

Фальцет. «Кто последний?» Но это же так очевидно!

Куртуазный поэт. Такая вся смуглая, арамейская… Как ваше имя? Признайтесь мне.

Брюнетка. Не надо вам знать его. Руфь – мое имя.

Дама с внутренним миром. Не кажется ли вам, что Шопена следует исполнять мужественней?

Евдоким (поэт-иронист, плотен и плотояден). Подмосковная природа. Деревянные дворцы. Чистокровная порода, Преуспевшие творцы.

Хлебосол. Какое счастье – жить в свое время!

Поэт из андерграунда. Скажу вам как маргинал маргиналу…

Фальцет. А я маргинал?

Поэт из андерграунда. Посмотрите в зеркало.

Блондинка. Где я, у хозяев нет забот. Что-то врожденное, не иначе. Я дитя коммунальной квартиры.

Дама аристократического происхождения. Просто не знаю, что и сказать. Властитель дум и такой мизерабль.

Совратитель. Я вероломен, пожалуй, циничен, но искренен, простодушен, доверчив. Меня можно взять голыми руками.

Непримиримая женщина. Окаянный. Проклятый человек…

Куртуазный поэт. О, Руфь моя, жена моя…

Стилист. Каждое слово имеет место. Место еще важнее слова.

Задумчивый человек (озабоченно). Итак, ты жил тогда в Одессе.

Фальцет. Сжальтесь!

Патетический поэт. И одна лишь мне награда – Незапятнанная честь. Партия сказала: Надо! И поэт ответил: Есть!

Шестидесятые годы

(Январь 1960 г.) Как хочется написать о тотальном одиночестве знаменитого старца! Мудрость не приносит смирения, все те же неутоленные страсти, та же потребность постичь загадку. (Комментарий, сделанный в 1990-х: «Коронация» написана спустя восемь лет.)

Варвары разбили Кая. Он укрывается у изгнанного им сатирика. Собирает войско, разбивает варваров. Но сатирик, давший ему приют, так и не смог стать фаворитом. Он пишет очередную сатиру, и Кай вновь отправляет его в изгнание. («Кай, ты поступаешь, как варвар».) Зато изменивший одописец Сервилий вновь приближен, снова обласкан. («Понимаешь, его измена была доказательством благонамеренности. Власть перешла в другие руки, а он служит власти – что ж было делать? Его предательство – залог его верности мне. Разумеется, покуда я цезарь».)

(Комментарий, сделанный в 1990-х: «Запись 1962-го (январь). «Римская комедия» написана через два с половиной года».)

1962 г. Серафим пишет письмо неведомой даме. Действительность под его пером преображается чудодейственно. Появляются и «добрый старик», и «бедная девушка», и «честное сердце», и «верный пес» – все не просто выдумано, а прямо противоположно тому, что есть и творится на самом деле. (Комментарий, сделанный в 1990-х: «Этот замысел тоже реализован. «Серафим» написан в 1965-м».)

Жертвуя ради людей человеком, не задумываются, чего он стоит и стоят ли люди этой жертвы.

Нынче вспомнил политрука Муратова с его истерической боязнью совершить