Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен Страница 8

— Пошли отсюда, Антуанетта.

Он выводит меня на улицу, держа за руку. Я спотыкаюсь и чуть не сношу стол, за которым сидит одинокая женщина. Она поднимает взгляд от упавшего стакана, и я вижу надежду на ее лице, вижу, как трясутся обвисшие щеки. Но ни она, ни я не произносим ни слова. Эмиль сует руку в карман и кладет два франка в лужу кассиса. Этого хватит, ведь он ей ничего не должен.

Мы оказываемся за забегаловкой, в густой тени. Спиной я прижимаюсь к стене, а рука Эмиля гладит меня по шее, сначала нежно, но потом он наваливается на меня и ведет себя уже не так осторожно. Я чувствую бедром, как он реагирует на меня, чувствую его твердость и открываю рот навстречу его жадному языку. Голова у меня кружится, его руки рвут завязки блузки, распахивают ворот, и я думаю, что все это всего лишь из-за прикосновения губ — моих губ — к уху Эмиля.

Первый раз у меня был с одним из статистов в Опере. Он велел идти за ним, и я пошла по лабиринтам коридоров под театром. А почему нет? Он был симпатичный, если не считать следов от оспы, а парни вообще редко обращают на меня внимание. Он поцеловал меня, погладил и приступил к тому, зачем привел меня вниз. Но когда мы снова поднялись наверх, он не удосужился даже назвать меня по имени. Он просто отвернулся. Наверное, дело в том, что он разглядел меня так близко, или в том, что я слишком тихо лежала под его содрогающимся телом.

Эмиль как будто взбесился, лапает меня, облизывает, и все это далеко не так приятно, как медленные движения рук того парня в Опере. Я подумываю оттолкнуть его. Тут у меня вдруг начинает колотиться сердце. А если он не послушает? Он задирает мою юбку, стягивает панталоны, и я думаю, что такова плата за вино, мидии с петрушкой и жесткие волосы, щекочущие руку. Его пальцы пробираются внутрь, тычутся в нежное место, и я говорю, что мне больно. Эмиль не реагирует, поэтому я упираюсь руками ему в плечи, а коленом в бедро и резко толкаю его. Он отшатывается и темными глазами смотрит на меня, полураздетую. Я натягиваю блузку на плечи, руки у меня дрожат. Я вспоминаю, что я уродина, и отворачиваюсь.

— Антуанетта, — говорит он, — ты меня с ума сводишь.

— Я хочу домой.

— Я тебя провожу.

— Я сама.

Я натягиваю панталоны, придерживаю блузку у груди и ухожу.

На выходе из переулка он догоняет меня.

— Антуанетта, — он хватает меня за руку, но отпускает, когда я вырываюсь. Он не пытается удерживать меня силой, поэтому я останавливаюсь.

— Отдай это своему хозяину, — он протягивает мне горсть монет, среди которых много серебряных и даже пара золотых.

— Ты что, думаешь, что я какая-нибудь подстилка? — Голос у меня становится как у Шарлотты, которая распускает нюни по любому поводу.

— Это все, что у меня есть.

— Не возьму.

Он снова сует мне монеты. У меня-то живот полон, а у Мари и Шарлотты животы пустые. И на следующей неделе есть мне будет нечего, потому что идти к месье Леруа уже поздно. Но из гордости я отворачиваюсь.

Эмиль не смущается. Нет. Он кидает деньги мне под ноги.

— Это для Леблана. Тебе нельзя жить на улице. Я этого не хочу.

Он оставляет меня в переулке. Я придерживаю блузку и собираю монеты.

Почти восемьдесят франков. Этого хватит, чтобы кулаки месье Леблана не барабанили в дверь, хватит на свиную грудинку, хватит, чтобы объяснить мое исчезновение из Оперы.

Мари

Отвратительная картина. Маман сидит на стуле запрокинув голову, рот у нее приоткрыт, от уголка губ тянется слюна. Я наклоняюсь поближе и принюхиваюсь. Абсент. Всегда абсент. Анис и полынь. А почему бы, собственно, и нет? Почему вдове, воспитывающей трех дочерей, не залить свои горести? Я говорю это Антуанетте, которая полна презрения к маман — ведь прачечная открылась уже час назад. Антуанетта хватает маман за плечи и грубо трясет.

— Оставь ее в покое.

— Ее выгонят из прачечной. Она постоянно прогуливает, пьет половину времени и наверняка отрывает пуговицы и кладет слишком много крахмала.

— Она пойдет позже.

— Нам нужна вода, — говорит она, берет цинковое ведро и мрачно смотрит на меня. — Не смей отдавать ей то, что у тебя осталось. Она же наверняка попросит, а сама вчера выпила целую бутылку.

Я уже отдала Антуанетте деньги, которые вчера получила в Опере. Она велела оставить себе десять франков и купить на них новую пачку, или кушак, или пару новых чулок. Теперь она сама вместо маман платит ренту месье Леблану. Стоит расставив ноги и торгуется да каждый су.

Она стягивает с гвоздя свою шаль и выходит. Я слышу быстрые шаги на лестнице.

Она умеет говорить правильно, если захочет. Я это знаю, потому что порой она передразнивает мою правильную речь, никогда не ошибаясь. Однажды мы с ней гуляли по бульвару Осман, и молодой человек в шелковом галстуке поклонился Антуанетте и протянул ей букет бледно-розовых цветов, похожих на крошечные, кивающие на ветру колокольчики. Она проговорила с ним несколько минут на идеальном французском, а потом заметила группу парней, которые смотрели на нее с другой стороны бульвара и зубоскалили. Тогда она задрала подбородок, швырнула букет в лицо молодому человеку и убежала. Когда я ее догнала, она чуть не плакала.

— Какие чудесные цветы, — сказала она, — как бы я хотела оставить эти чертовы цветы себе.

Из горла маман вырывается странный булькающий звук, и голова ее падает набок так резко, что она просыпается. Моргает пару раз, отворачивается от дневного света, проникающего в комнату. Находит взглядом меня — я как раз засовываю в сумку кусочек сыра, чтобы поесть днем.

— Мари, — зовет она, и лицо ее из помятого и обрюзгшего вдруг становится милым. Она хорошо помнит, что вчера была последняя пятница месяца.

Я сжимаю в кармане свои десять франков. Меня легко разжалобить, и она это знает.

— Как насчет мясного пирога на ужин? Или жареного цыпленка? — Она с трудом встает на ноги.

— Ты опоздала в прачечную.

— У меня были колики с утра.

— Может быть, поджарим картошки? — Я помню, что на полке лежит несколько штук.

Ее качает, и она цепляется за