Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин Страница 60

Правда, сперва такие стихи — о смерти, о старости — ничуть не печальны. Наоборот! Лестно в юности воображать себя старцем: «Друзья, друзья! я Нестор между вами…» Легко писать о кончине, которая далека от тебя, как конец света, когда ужас несуществования не коснулся души всерьез и может излиться шаловливой фантазией:

И, за мрачными брегами

Встретясь с милыми тенями,

Тень Аи себе нальем.

Небытие — как тень веселого бытия.

Но вот что напишет человек перестрадавший, находясь на пороге перехода в иной мир, и речь его снова почти безмятежна, спокойна, будто разговаривает он с привычным собеседником:

Смерть, души успокоенье!

Наяву или во сне

С милой жизнью разлученье

 Объявить слетишь ко мне?

Днем ли, ночью ли задуешь

Бренный пламенник ты мой

И в обмен его даруешь

Мне твой светоч неземной?

Все тот же Вяземский, долгое время почти не знавший Дельвига и сблизившийся с ним незадолго до его конца, вспоминал: «…речь наша как-то коснулась смерти. Я удивился, с какою ясною и спокойною философиею говорил он о ней: казалось, он ее ожидал. В словах его было какое-то предчувствие, чуждое отвращения и страха; напротив, отзывалось чувство не только покорное, но и благоприветливое».

Вот и в стихах Дельвиг деловито договаривается со смертью, убеждая ее не приходить ни утром, ни днем, ни вечером, не отнимать его ни от муз, ни от друзей, ни от Вакха, с которым поэт водился-таки, заслужив в «Онегине» строчку-воспоминание: «…как Дельвиг пьяный на пиру».

Свидание назначается на часы, когда жизнь пуста. Опустошена:

…Но ночною тишиною

Сьединиться можно нам:

На одре один в молчаньи

О любви тоскую я,

И в напрасном ожиданья

Протекает ночь моя.

И мороз подирает по коже от сдержанного спокойствия: «..можно нам». Я готов. Я согласен. Жду.

О, тут было, что сдерживать, и мирная мудрость не всегда удавалась. «За что, за что ты отравила неисцелимо жизнь мою? — станет бессмысленно, бестолково спрашивать растерянный супруг, будто любят или не любят за что-то. — И много ль жертв мне нужно было? Будь непорочна, я просил…» Еще не легче и не логичней; но именно эти стихи тщательно зачеркнуты в рукописи. «Покров тайны» опущен, оскверненный альков тщательно задрапирован.

«Душа обязана трудиться», — скажет поздний поэт, а уж мы эту сентенцию зацитируем до затрепанности. Что ж, душа Дельвига трудилась неравномерно. Нередко оказывался прав Гоголь, сказавший о нем: «…поэт-сибарит, который нежился всяким звуком своей почти эллинской лиры» (это как раз об идиллиях). Но в высших своих проявлениях, а чтоб застраховаться от преувеличений, скажем: в высшем, в одном, Дельвиг — поэт огромного духовного напряжения.

Говорю об «Элегии», которую мелодия лицейского друга Миши Яковлева, «паяса», сделала общеизвестной (одновременно и смазав, обезличив, обобществив, что в подобных случаях неизбежно, уникальность запечатленного состояния):

Когда, душа, просилась ты

Погибнуть иль любить,

Когда желанья и мечты

К тебе теснились жить.

Когда сшс я нс пил слез

Из чаши бытия, —

Зачем тогда, в венке из роз.

К теням не отбыл я!

Это — душевный максимализм. Невыдуманный, испытанный и переиспытанный. «Я всем к тебе привязан, — писал Дельвиг невесте. — Нет чувства, нет способности во мне, которые бы жестоко не разорвались от этого: нет, я отдался тебе на жизнь или на смерть. Береги меня твоею любовью, употреби все, чтобы сделать меня высочайшим счастливцем, или скорее скажи: «умри, друг», — и я приму это слово, как благословение».

Но «Элегия»-то сочинилась раньше письма и раньше любви, ее максимализм был предчувствием — и любви, и рокового выбора. «Погибнуть иль любить». «На жизнь или на смерть». Все или ничего. Настроение именно роковых минут — собственной жизни или народной истории, и неудивительно, что как раз «Элегию», не самое знаменитое русское стихотворение, вспомнил Андрей Белый в час смерти Александра Блока:

«Эта смерть для меня — роковой часов бой: чувствую, что часть меня самого ушла с ним. Ведь вот: не видались, почти не говорили, а просто «бытие» Блока на физическом плане было для меня, как орган зрения или слуха; это чувствую теперь. Можно и слепым прожить. Слепые или умирают, или просветляются внутренне…»

Стоп. Конечно, в такой момент Белый не мог держать в памяти случай, когда подобное произошло буквально: с Иваном Козловым. Но, как знаем, действительно — было: ослеп и просветлился… Однако — дальше:

«…Вот и стукнуло мне его смертью: пробудись или умри; начнись или кончись.

И встает: «быть или не быть».

Когда, душа, просилась ты

Погибнуть иль любить…

Дельвиг

И душа просит: любви или гибели; настоящей человеческой, гуманной жизни иль смерти. Орангутангом душа жить не может. И смерть Блока для меня это зов погибнуть иль любить».

Любимым Дельвиговым словцом было «забавно» — он приговаривал так в самые тяжкие свои часы, — и ведь вправду, смешное ходит рядом с трагическим, вместе с ним образуя единый характер и строя единую судьбу. Разница в обстоятельствах, в которых проявляется характер и испытывается судьба, и одно из самых обаятельных воспоминаний о Дельвиге, пушкинское, из лицейских времен, — не говорит ли оно все о том же?

«Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?» Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию».

Подумаем, отсмеявшись: ведь и здесь, в начале жизни, в зародыше характера да еще в комической ситуации — все или ничего; та полнота переживания, та строгость выбора, которые чуть позже заставят встретить известие о смерти обожаемого поэта криком отчаяния:

Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин!

О Пушкин, нет уж великого! Музы над прахом рыдают!

Сила страдания, предугаданная в «Элегии», драматизм, опередивший