Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская Страница 6

Жалко было Виву, маленькую толстенькую Виву. Ещё немного и всё, потерпеть чуть- чуть.

Ещё звонила Анжела. Наверное, думала его сегодня накормить карпом, тушёным в сливках. Это мило, тем более мила она. Но у него нет бакулюма.

Платон вышел на выдающийся вперёд балкон, выложенный изнутри пластинами из дикого камня.

Отсюда Москва казалась совсем игрушечной.

Над Поклонной горой поблёскивала Ника, расковыривали нежный подшёрсток облаков синие пальцы Сити, блестящие, будто бы мокрые.

Луковица храма Христа Спасителя светилась издалека.

Внизу, по умытой ночным дождём пахучей листве ходил тихий ветер. Тянуло теплом от асфальта.

Здесь, на балконе было хорошо и свободно.

Не было, по крайней мере, слышно урчания из ларария, где Предки догрызали утиные кости. От этих щелчков ломаемых костей Платон всегда просыпался, и только поэтому не держал дома ниши с ларами.

И на кладбище к отцу и матери не ходил. Иногда, сквозная мысль о собственных забытых предках пронзала его уколом совести.

Частично он знал, что слишком отдалился от прошлого, но возврата уже не будет.

Прошлое оно тем и страшно, что если его долго игнорировать, оно рано или поздно станет кошмаром по эту сторону Яви.

Отвратительная Кузя стала его божеством. Всё равно она тоже когда – нибудь да умрёт, в этом только Платон был уверен.

***

– Как думаешь? Его кости крепче утиных? – спрашивал Отец.

– Не знаю. Человечкам легко жить, а умирать ещё легче.– отвечала Мать.

– Я буду свистеть ими.– сказал Отец.

– И я сыграю, натянув его волосы на лютню. Если он обидит нашу девочку.

Обе фигурки были перемазаны свежей кровью

Платон закричал и одновременно закрестился:

– Господи! Господи!

Кузя толкнула его в плечо.

– Ты чего? Опять кошмары?

Её лицо с мягкими мешочками дряблых щёчек нависло над цветущей крепостью безволосой Платоновой груди, покрытой мелким потом.

– Опять… – застонал он.– ОНИ… Кровь и косточки, везде они, тонкие, сахарные, жиденькие, мясо, шкура…

– Скоро пройдёт. Проснись, проснись!

Кузя ударила Платона жёсткими пальцами по щеке.

Его глаза перестали бегать. Он дёрнулся и очнулся.

– У тебя вентилятор… под потолком…

– Да… как в старые добрые времена.

– Я такой видел в девяностых у одной… женщины.

– А… она уже умерла?

– Давно.

– Тогда иди, включи кофемашину, она сделает нам кофе. И поставь на таймер. А я сделаю тебе массаж. Ведь уже не девяностые, не так ли?

Платон кинулся в прихожую. Фантики его конфет лежали пустыми, утиные кости горкой были сложены между Матерью и Отцом.

Платон протянул руку, задрожал, хотел смять предков, но отвёл руку.

В голове что-то зажужжало, загудело и он, тяжело качнувшись в темноте, пошёл в кухню.

IV

– Ну, что у вас? – спросила Агриппина.

Она сидела в высоком кресле и вязала на игле носок из тончайшей анатолийской шерсти, крашенной в индиго.

Вечером она любила заняться рукоделием и брала его в руки всякий раз, когда к ней входили государственные мужи или клиенты, чтоб показать себя настоящей матроной.

– Я могу тебе рассказать, Актэ, к чему приводит непослушание. Но сперва расскажу о том, что я вообще думаю об этой проклятой жизни.

Я опустила голову и глаза, ничем не показывая своего смущения, но и такой мой вид был слишком раздражителен для неё.

– При Клавдии мы распустили рабов… И народ сильно разомлел… И ты учишься неповиновению? Проклятый Тиберий! Он слишком долго жил, раскидывая своё поганое семя повсюду. Но, разве Гай был лучше? Он так хорошо был научен гадостям, что страшно вспомнить эти чёрные дни. Я всем Ларам приказала закрыть глаза хлебным мякишем, чтоб они ослепли на дни правления Гая… Я не боялась его, пока он был жив, хотя и могла уснуть, а проснуться уже с оболом во рту… Нет. Я любила жизнь, и развлекала себя зрелищами тысяч смертей, как и все жители Рима, которые привыкли к ним, как к утреннему яйцу на завтрак. Мы так привыкали, считая, что станем смелее, но, становились бездушней и бесстрастней, и никто не жалел, что терял свою силу, уподобляясь тем самым мертвецам, остававшимся лежать в неприютных позах, в самом сердце Города, на песке арены. Крови сегодня нет, что очень мешает нам править.

– Нельзя ли вообще без этого обойтись? – робко спросила я, полагаясь на то, что Агриппина спишет это на мою юношескую смелость.

– Нельзя, Актэ. Я тут вспомнила, как Гай плавал на острова за останками наших братьев и матери. То, что он привёз тогда, было не похоже на злащёные тела гладиаторов, которых мы привыкли видеть мёртвыми… Тогда я впервые увидела лицо смерти, какое оно было на самом деле, и с тех пор глядела на свои руки, просыпаясь каждое утро, чтобы понять, сколько мне осталось до черноты и тлена? Теперь мы рядом, и это сладкое дыхание зольника, раздуваемого ветром, уже будоражит меня по ночам. Впрочем, грусть моя не потому… Нужно пугать тех, у кого есть сердце. Иначе мир будет заполонён бессердечными, а значит, разумными людьми. Это вредно и противоестественно.

– Расскажите, как было, когда родился Луций? Вы ждали его? Желали?

Агриппине всегда было приятно рассказывать о себе. Она охотно доверяла мне свои мысли, но рассказ её потряс меня тогда…

– Мой супруг сказал, что змея родила змеёныша. Хотя, Гней Домиций и ненавидел меня за что – то, он умудрился сделать мне ребёнка. Впоследствии было удивительно вспомнить о том, насколько я питала к нему схожие чувства. Я только помню, что когда он приходил ко мне на ложе требовать исполнения долга, мне гораздо более нравилось его бесить, нежели удовлетворять и поэтому я часто притворялась спящей, или, попросту, мёртвой. Любила лежать с открытыми глазами, когда он поёрзывал, впопыхах, вспоминая о себе, как о мужчине, а не о существе жрущем и воняющем смрадным субурским лупанаром и возбуждающими маслами. Правда, после я утешилась, заведя себе любовника, но это было после рождения сына, когда я небезразлично уяснила, что Луций не копия отца, а продолжение матери.

Когда сын был ещё в пелёнках, однажды, супруг явился поглядеть на него, а тот взял, за и схватил его так крепко, что Гнеев нос сначала покраснел, словно платок фламиники, а потом посинел… И если бы я не отобрала малыша из рук отца, несмотря на мою дерзкую злобу в отношении мужа, будущего Нерона ждал бы не покорённый им город, а участь Гаевой дочки, которую разбили о стену центурионы.

Гней вопил, кропя меня вонью поношений, он называл меня шлюхой и грязной развратницей, вызывая во мне усмешку, ибо я понимала его обиды и укромно косилась на ярящегося супруга, укачивая своего драгоценного малыша. А спокойствие моё всегда выводило Гнея из терпения.

– От тебя родится, разве что, крокодил, который пожрёт и тебя саму, и всех вокруг! – орал он.

– Ты самая страшная ошибка в моей жизни! И лучше бы погас боярышник в твоих руках, когда ты шла к моему дому в брачный вечер! – не унимался он, тыча пальцем в воздух.

– Не я желала этого брака, а наши деньги… – оправдывалась я, навивая на пальцы мягкие локоны маленького Луция.

– Да будут прокляты лары твоего рода, пустившие на свет клубок змей, которые не дают ничего, кроме подлого урожая!

– Уже дали!

– При твоём сыне я бы постыдился быть его матерью! Ибо он вырастет – и отомстит тебе за меня!

Да, на это я тогда не обижалась, зная, что невозмутимость ранит больнее ярости.

А Гней Домиций уходил, наступая на порушенную тогу, оставляя меня пылающей и гневной, вроде жаровни в бедной инсуле, которая нежданно прогорела, пока незадачливый хозяин щелкает орешки на астийских играх.

Теперь все его тогдашние слова значения не имеют, ибо он сдох, пополнив подземные закрома, вместе с Гаем