Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова Страница 6

Но сейчас – не до него. Впереди еще много дел. Сначала – дождаться рождения последа. Обмыть его и обсушить, завернуть в тряпицу, прочесть над ним поминальную молитву и захоронить под основанием дома. Говорят, что послед – младший брат новорожденного, умерший в чреве матери, чтобы старший остался жить. Всегда ли это так: один должен умереть ради того, чтобы второй жил? Всегда ли чья-то жизнь оплачивается чьей-то смертью? А если так, то чьей смертью оплачена жизнь Салавата?

Вымыть мать, увести ее в дом и уложить спать вместе с ребенком. Не забыть мазнуть дитя сажей по лбу, чтобы ночью не подменили. Сжечь сено, на котором состоялись роды. Вымести и трижды вымыть всю баню. Тщательно вымыться самим. Развесить над печью пуповину, чтобы как следует высохла. Через несколько дней кусочек ее завернут в тряпицу и повесят младенцу на шею, чтобы оберегал от сглаза, а оставшуюся часть будут бережно хранить долгие годы, отщипывая по крошке и выдавая ребенку как лекарство при самых тяжелых болезнях, пока он не вырастет и не войдет во взрослый мир. Все дети знают, где в доме хранится их пуповина, они могут посмотреть ее и даже потрогать, если взрослые разрешат. У Салавата же такой пуповины нет. Эби говорит, что это не страшно: Салават жив и здоров до тех пор, пока она о нем заботится. Салават ей верит. Любовь эби лучше пуповины.

Они работают молча, за полночи не обменявшись ни словом, ни даже взглядом: в словах нет нужды, каждый знает, что делать; а для взглядов – слишком темно. В молчаливом и согласованном совместном труде усталость Салавата исчезает: кажется, он мог бы еще долго вот так шнырять по двору, освещенному светом звезд, – из бани в дом, из дома в баню, – и таскать в руках младенцев, и вести за собой обессиленных, словно ослепших от изнеможения, доверчивых в своей слабости матерей, и копать землю, и соскабливать ножом капли крови с половиц, и с опаской кормить маленькую и прожорливую банную печь ворохами пахучего сена…

Когда утром они с эби идут домой, под мышкой у нее – объемистый сверток, откуда свисает гусиная голова на длинной шее, с остекленелыми глазами и чуть приоткрытым клювом. Эта шея раскачивается в такт их шагам, и голова болтается маятником – в точности как болталось недавно лицо Банат, раскоряченной на эби животом к потолку. Бабушка и внук цокают деревянными копытами по камням, время от времени заговорщически переглядываясь и улыбаясь.

А навстречу, по центральной улице, брызжа из-под острозубчатых колес крупными комьями грязи и распугивая встречных кур, с могучим тарахтеньем движется колонна: черные стальные бока блестят, механические сердца ритмично лязгают, торчащие в небо длинные трубки дышат белым паром – тракторы идут на пашню. На трубке каждого трепещет завязанная красивым бантом красная лента: в честь грядущего Первомая. Утреннее солнце золотит выпученные глазницы фар и частые ребра радиаторов. Колесные колпаки дрожат, как готовые к полету крылья.

Салават смотрит на колонну, которая с грохотом течет мимо, на ее трактористов, уверенно сидящих в своих высоких седлах и крутящих руль, и думает о том, что все эти веселые крепкие парни с жилистыми руками и белозубыми улыбками, с крутыми упрямыми лбами и бритыми затылками, пропахшие керосином, машинным маслом, терпким молодым потом и землей, все до единого пришли в этот мир через руки эби.

Они шагают дальше. Мимо крошечной избушки сельсовета с кривоватыми серпом и молотом, намалеванными белой краской на двери. Мимо покосившейся мечети, половину которой занимает мэктэбэ; осенью Салавату исполнится восемь, и он пойдет в мэктэбэ учиться. Мимо колхозуправления, мимо фермы, мимо свежеструганного забора моторно-тракторной станции. Скоро выходят на проселочную дорогу. Через пару часов будут дома.

Салават не видит ни темно-коричневых холмов, перетекающих один в другой, как волны Итиля; ни нежно-молочной дымки, что поднимается по утру над длинными прямоугольниками пашен; ни плоских желтоватых облаков, тянущихся над головой низко, того и гляди цапанут за макушку. Поднимает ноги высоко, как журавль, – старательно переставляет копыта по сочной весенней грязи, чтобы не забрызгать идущую впереди эби. Кочка ее горба покачивается прямо перед его лицом, время от времени он протягивает руку и прикасается к ней – и в эти мгновения испытывает острое счастье.

Яна Вагнер

Я, Иван Зорин

Поезд стоял, и проснулся Зорин именно от тишины, потому что не стучали колеса. Было уже светло, и он подумал – приехали, как же это я проспал, идиота кусок, рывком сел и сбросил одеяло. Но оба его попутчика мирно спали на своих полках, из-за двери тоже не доносилось ни звука, а за окном оказался не вокзал, а мокрый осенний лес, пустой и голый. Небо было серое, стекло все забрызгано дождем.

На всякий случай он распахнул дверь купе и выглянул в коридор, как будто огромный шумный вокзал все-таки мог обнаружиться с другой стороны, но и там в окне тоже были только деревья и дождь. Даже не какая-то пригородная станция, а просто лес, как будто до города оставалось еще километров двести. Это сколько же ехать еще? Он вскинул запястье к глазам. Часов на руке не было.

– Подъезжаем? – с зевком спросили сзади.

– Да не похоже, – ответил Зорин, вернулся в купе и принялся шарить под подушкой. Кто вообще снимает часы в поезде? Тут и штаны-то не снимешь.

Сосед с полки напротив сидел, спустив ноги на пол, и сонно почесывал выпуклый живот. Был он немолодой, весь заросший густой седоватой шерстью и как раз таки без штанов, в длинных трусах и белой нижней майке, и просились на эту майку почему-то подтяжки и, может быть, китель. А то и кобура.

Под подушкой нашелся только телефон, но разряженный и мертвый.

– Сколько на ваших? – спросил Зорин и обернулся.

Хмурясь, сосед тоже разглядывал свою мохнатую лапу, затем устремил полный подозрения взгляд сначала на Зорина и наконец на верхнюю полку, где бесшумно, лицом к стене, лежал третий попутчик.

– А дверь-то я запер, – сказал он, нехорошо прищурился и вдруг запрыгнул на зоринскую постель, подтянулся и дернул спящего за плечо. – Эй! Подъем! Подъем, говорю!

Человек на верхней полке легко, как манекен, опрокинулся на спину и застонал. Он бессмысленно моргал в потолок и на вора похож не был.

– Не пили же вроде вчера? – спросил Зорин неуверенно. События вчерашнего вечера вспоминались нечетко, как если бы