Три этажа - Эшколь Нево Страница 6

практически как только она пошла, я водил ее туда гулять. В сезон мы рвали с веток апельсины или грейпфруты, чистили и ели. Если фруктов не было, просто сидели в теньке. В третьем ряду деревьев кто-то положил на землю циновку и притащил два старых кресла и бамбуковый столик – такими торгуют в своих лавках друзы в Дальят-аль-Кармеле. Наверняка какой-нибудь старшеклассник, любитель кальяна, ходил сюда с дружками, пока всех не призвали в армию. К вечеру в цитрусовой роще – благодать. Сквозь листву просвечивает солнце, с моря задувает ветерок. Я устраивался в кресле, сажал Офри на колени и рассказывал ей сказки; иногда она мне что-нибудь рассказывала. Порой мы молчали и слушали птичий щебет. Клянусь, я никогда не испытывал такого блаженства, как во время этих прогулок с Офри. Когда родилась Яэль, я все равно старался хоть раз в неделю ходить с Офри в цитрусовую рощу. Дело в том, что я и сам – старший брат. И я знаю, каково это – заполучить младшего братишку. Ты семь лет был пупом земли, и вдруг… Понимаю, звучит глупо, но я до сих пор малость зол на брата Мики за то, что он скинул меня с трона. И вот я сказал себе: пусть Офри хотя бы час в неделю по-прежнему будет папиной принцессой. Неважно, чем мы занимаем этот час, главное, что мы вместе. Только мы двое. А в прошлом году она стала брать с собой в наше пристанище книжки. Она ведь у меня умница. Представляешь себе картину? Она сидит на циновке и читает «Маленьких женщин», а я принесенной из дома соковыжималкой давлю из апельсинов сок. Потом мы пьем его из бумажных стаканчиков, которые остались с празднования дня ее рождения. Что еще человеку нужно для счастья?

Именно туда, в наше пристанище, я и побежал. Айелет осталась дома с Яэль, поближе к телефону. Рут вместе с полицейскими отправилась обходить те места, где обычно любил бродить Герман. Но у меня было свое предчувствие; оно и заставило меня броситься в цитрусовую рощу. На улице уже стемнело. У входа горели фонари, но там, под деревьями, все было черно, хоть глаз выколи. Меня до крови оцарапала ветка, но я этого даже не заметил. Только потом, дома, обнаружил ссадину. Я бежал. В ноздри ударил запах гнили. Землю устилали фрукты, вовремя не собранные тайскими рабочими; над ними кружили стаи мух.

Добравшись до третьего ряда, я уже знал, что они там. Я их почуял. Не могу тебе это объяснить. Может, нос уловил запах шампуня Офри. Или сработала невидимая нить, которая связывает родителей с детьми: ты просто чувствуешь, что твой ребенок рядом, даже если его не видишь. Я вставил обойму, взвел курок и положил палец на спусковой крючок. С той минуты, как я вошел в цитрусовую рощу, меня преследовала одна и та же картина, и я знал, что, если мои худшие предчувствия оправдаются, Герман получит пулю в висок. Не в спину, чтобы пуля, упаси бог, не прошла сквозь него навылет и не попала в нее. Я зайду сбоку, приставлю дуло к его виску и нажму на спусковой крючок.

Плач. Первым я услышал плач. Отец различит плач своего ребенка из сотни хнычущих детей. Я мгновенно понял, что плачет не Офри. Что происходит? Неужели он, кроме нее, похитил еще одну девочку? Держа палец на спусковом крючке, я на цыпочках двинулся вперед. Ребенок угадает шаги отца из сотен других родителей. Я тихо подкрадывался ближе, когда совсем рядом вдруг раздался голос Офри: «Папа?» Голос звучал нормально. Ни следа истерики. «Да, милая, это я», – отозвался я. И прошел еще несколько шагов.

Я раздвинул последние ветки, которые заслоняли мне картину, и увидел их. Они сидели на циновке. Офри вытянула вперед свои ножки, и Герман положил ей на бедра свою крупную седую голову. Его галстук свисал у нее с колена. Герман плакал.

Он всхлипывал. В промежутке между всхлипами он поднял на меня свои серые глаза и сказал: «Простите меня. Пожалуйста, простите!»

Это было странно. Он просил его простить, но никакого сожаления у него в глазах я не заметил. В них светились что-то другое.

Я велел ему подняться.

Он продолжал рыдать. И не двигался с места. Я принял его плач за свидетельство признания того, что он совершил нечто непростительное. Я навел на него пистолет и сказал: «Вставайте, Герман, иначе я сам не знаю, что с вами сделаю».

– Он сломался, папа, – сказала Офри. – Он не может встать.

– Что значит – не может встать? – возмутился я.

При виде его головы у нее на бедре у меня как будто помутился разум. Я схватил его за руку и резко дернул вверх. Раздался хруст. Похоже, я сломал ему кость. Или порвал сухожилие. Он упал на колени и застонал от боли. Я отпустил его руку и позволил ему упасть на циновку.

– Что он тебе сделал? – спросил я Офри.

Она молча отвела глаза. Возможно, если бы она мне ответила, все сложилось бы по-другому. Но она не ответила, просто отвела глаза.

– Скажи мне, Офри, – настаивал я. – Как вы вообще здесь очутились?

– Мы заблудились, – сказала она. И снова замолчала.

Герман продолжал стонать от боли. У него на брюках, в районе ширинки – я только что это заметил – расползлось влажное пятно. Я не знал, когда оно появилось – раньше или прямо сейчас. Но в глазах… В глазах горел похотливый огонек. Вот что я в них увидел. Очевидный огонек сексуального возбуждения.

Я все еще держал палец на спусковом крючке. Мне хотелось пристрелить его, прикончить, как больную лошадь. Клянусь тебе!

– Вы заблудились? – спросил я Офри.

– Да, мы гуляли, и вдруг Герман сломался, и мы не знали, как вернуться домой, потому что зашли очень далеко, мы все ходили и ходили, и у него ужасно разболелись ноги. Потом он захотел писать, и, как раз когда он сказал, что хочет писать, я поняла, что мы идем по тропинке к цитрусовой роще, и сказала, что знаю одно место.

– Значит, это ты подала ему идею? Но зачем?

– Я же знала, что ты придешь сюда меня искать, – сказала Офри и обняла меня. – Я знала, что ты найдешь меня, папа.

Она заплакала, уткнувшись головой мне в ногу. И это не были слезы облегчения. Нет. В ее всхлипах прорывалось что-то такое, что меньше всего походило на облегчение. Я позвонил Айелет. Сказал, что нашел их и