Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин Страница 58

человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, айв высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок?.. Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой»…

Эва куда метнул Федор Михайлович! Вон какую нить протянул — от конкретнейшего литературного персонажа к той великой иллюзии, что давно не дает отдохнуть российским умам!.. Но дальше:

«И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить, и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос».

Холодок по спине! Все будто нарочно про нас, про нашу историю… Но я сейчас не о том.

Конечно, как не заметить, что Достоевский провидит сквозь пушкинскую Татьяну собственных героинь, жертвенность Сони Мармеладовой, твердость духа Дуни Раскольниковой, да и вообще кое-что прочел произвольно. Откуда он взял, будто муж Татьяны — старик? «Толстый генерал» — вот все, что скажет автор «Онегина», да Татьяна добавит, что «муж в сраженьях изувечен». Все! Ему, другу Евгения, которому двадцать шесть, вряд ли более сорока: возраст Сергея Волконского. Да и судьба, вероятно, та же: оба были боевыми офицерами Отечественной кампании.

Но дело не в вольностях Достоевского.

Он воображает нечто несбывшееся — к сожалению, только в отношении Татьяны, а не в отношении России, не бросавшей надежды выстроить здание на крови. И заключает: Татьяна в любом случае, что б ей ни предлагалось взамен долга и чести, выберет их. Долг. Честь.

Выберет — вот что важно. И в выборе этом будет свободна. Как Пушкин. Как Мария Волконская.

Этим и родственны обе великие русские женщины — героиня романа и невымышленная княгиня. Обе доказали: пришло новое время, когда женщина России едва ль не впервые сама выбирает дорогу. Сама решает свою судьбу — на горе или на счастье, это уж ее дело и совсем другой разговор: история не руководствуется выгодой и расчетом. Чаще всего — к сожалению.

На дороге были и будут еще косогоры, зигзаги и тупики, вину за которые не раз попытаются свалить — как и сваливали уже — на тех, кто сделал когда-то крутой поворот и назвал ориентиры. Но подобное говорит лишь о слабости ныне идущих, не имея возможности умалить величие тех, кто прошел.

РОЗЫ В СНЕГУ,

или РУССКАЯ ЖЕРТВА

Антон Дельвиг

Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?

В веке железном, скажи, кто золотой угадал?

Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец?

Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!

Пушкин. При посылке бронзового Сфинкса

Холодно розам в снегу.

Мандельштам

Про Антона Антоновича Дельвига все известно даже тем, кто не прочел ни единой его строки. На протяжении долгих десятилетий он оставался в общем сознании не как автор стихов, а как герой знаменитых цитат, персонаж мемуаров и примечаний к пушкинским томам.

Что знали? Ну, прежде всего — друг Пушкина, и сердечнейший. Это о нем: «Ты гений свой воспитывал в тиши». «Мы рождены, мой брат названый, под одинаковой звездой». «И мнится, очередь за мной, зовет меня мой Дельвиг милый…» Это о них, о Пушкине с Дельвигом: «…они целовали друг у друга руки и, казалось, не могли наглядеться один на другого. Они всегда так встречались и прощались…» (Анна Керн).

Но положение пушкинского «меньшого брата» обернулось по смерти проклятьем полупочтительного забвенья — да и почтительного ли? «Керн в мужском роде» — вот формула, подытожившая отношение к нему, может быть, и невольно, но уничижительное, ибо очаровательная Анна Петровна вне «женского рода», лишенная женственности — нонсенс, нуль. Литературное содружество с Пушкиным («В одних журналах нас ругали, упреки те же слышим мы…»), и оно обернулось тем, что Дельвигу отказывали в собственном стиле, в лице. Даже пустили слух, будто сочинения барона Дельвига — мистификация: половину написал Пушкин, другую — Баратынский.

Правда, того не желая, польстили: Баратынский, Пушкин — каков уровень!

Наконец, сам человеческий, частный облик Дельвига рисовался одной краской, небрежным мазком: анекдоты и эпиграммы, в коих он предстает как Лентяев, утверждают, что он таковым и был, этим почти исчерпывался, и мирное состояние сонного духа не нарушила даже семейная катастрофа… Да что говорю! Сама катастрофа — была ли? Легенда о воплощенном флегматике требовала завершенности, и вот к началу нашего века сложился такой умилительный образ:

«Лень, беспечность и добродушие были отличительными чертами поэта… Судьба дала спокойную и безмятежную, хотя и краткую, жизнь певцу лени и нег… Счастливая женитьба на Софии Салтыковой внесла новые радости в жизнь Дельвига. До самой смерти эта жизнь не была омрачена никакими грустными событиями».

Никакими! Надо же так исхитриться!

А ведь пишет серьезный человек, поэт Сергей Шервин-ский, не чуждый исследовательской дотошности, — но и пол века спустя другой, уж вовсе маститый ученый, Наум Берковский, не захочет разглядеть в Дельвиге того, что так и просится быть замеченным, что, ко всему прочему, крашено откровенным и драматичным автобиографизмом.

Речь о повести, которую Дельвиг, по воспоминаниям Вяземского и Пушкина, собирался написать и уже выносил в себе до подробностей. Вяземский даже пересказал фабулу.

Вот она — вкратце. Петербургская сторона, городская окраина. Тамошний обитатель, соглядатай-рассказчик, подсматривает за жизнью, которая мирно, а для него и безмолвно течет в соседнем одноэтажном домике с садиком.

Сперва там один хозяин, холостой и не первой молодости. Потом, примечает наш наблюдатель, он начинает одеваться опрятнее, чуть ли не щеголевато. Проходит время, и в домике появляется хозяйка, моложе мужа лет на пятнадцать. Перед взором рассказчика — картины мира и счастья, пока… Пока через год не зачастил с визитами молодой офицер. Муж похудел, пожелтел, вечно нахмурен, у хозяйки — заплаканные глаза. Все, однако, идет заведенным чередом: обеды втроем, прогулки, пасьянсы.

Рассказчик вынужден уехать месяцев на семь. Воротясь, застает жизнь соседей резко переменившейся; видит кормилицу с младенцем, озлобленного