Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев Страница 54

Алешка еще пригляделся к арестанту. Лицо заплатами ушито, как кожух дырявый. А меж заплатами лиловые рубцы-прошвы.

— Из каких мест будешь-то, страдалец? — заговорил Алешка, перемогая в груди отчуждение. — Не из новониколаевских ли?

Арестант не отвечал и головы не поднимал. Но Алешка ловил на себе его короткие, ускользающие взгляды. И однажды арестант споткнулся о свою же лопату, упал на руку, поднимался, Алешка как раз и заглянул ему с близкого расстояния, напрямик, в глазные провалы, глаза арестанта на глубине мерцали вымученно и... до крика знакомо. У кого же это еще так могут мерцать глаза?

Теперь у Алешки уже не было сомнения: Афанасий!

— Ты... это, брат... это... чего ж?.. Здравствуй, Афанасий. Ты это... как тут?..

Но арестант снова нагнул спину и принялся бросать лопатой уголь, так же упирая черенок себе в колено.

«Неужто обознался?» — думал Алешка, выезжая из зоны. Весна гнала со склонов ручьи, которые смывали у дороги последний снег, и потому кованые полозья саней скрипели по оголенным камням.

На вахте, знал Алешка, вывешиваются на стене списки тех, кого выводят на работы в копях. Пересмотрел он те списки раз и другой раз, сверху донизу, снизу доверху. И снова пересмотрел сверху донизу и обратно. Не нашел, кого искал.

В тот день Алешка делал в зону много заездов — возил уголь и в кордегардию, и в штаб, и в дома офицерские. И уж в последнем заезде, перед сумерками, когда перепрягал лошадь, арестант, перехлестнутый бечевой поверх бушлата, с лопатой, сам подошел и заговорил, голос у него оказался клекающий, сдавленный. В сутеми не было видно ни рта его, ни носа на угольно-грязном лице.

— Послушай, — заговорил он в напряжении, с надсаженностью, заслоняясь ладонью, чтобы не быть услышанным другими арестантами, набрасывающими уголь в короба. — Если ты еще не совсем... не совсем еще продался и сподлючился... найди возможность повстречаться нам с тобой без лишних глаз и ушей. Если, повторяю, ты не совсем сподлючился... Сколь они тебе заплатили? Впрочем, сколь тебе заплатили за то, что нанялся ты им служить... меня это мало интересует... Можешь быть уверен, не интересует...

Да, это был Афанасий. Конечно же, конечно! Хотя голос не его, не Афанасиев. И горько, и обидно, и радостно — этакий вихрь чувств воспламенился в сжавшейся Алешкиной груди. Он торопливо отъехал, опасливо оглядываясь на охранную вышку над заплотом.

Конечно, Алешка нашел возможность встретиться без лишних глаз и без лишних ушей. И не однажды.

В зоне полно глухих мест, закоулков, куда можно зайти, заехать вроде как для дела.

Рассказал Афанасий очень даже злую прибаутку про суслика.

Сидел, дескать, суслик на травном бугорке и томился скукой. Чего бы такое сделать, чтобы скуки не было, думал он. А тут лягушка молодая, рожица круглая, вылезла из воды погреться на солнышке. Суслик и говорит: лягушка, лягушка, подпрыгни на шажок. Лягушка глазами повела, спрашивает: «Подпрыгну, а что будет?» Суслик ей: «А ты подпрыгни, там увидишь». Ну, подпрыгнула лягушка, опять интересуется: «Вот, говорит, подпрыгнула, а дальше что?» Суслик ей: «А ты еще подпрыгни». Лягушка все подпрыгивала и все спрашивала: «А дальше что?» Когда подскакала под самые сусликовы лапки, тот хвать ее и... лишил невинности. Лягушка после в свою канаву прыгнула, отдышалась там, высунула из воды голову и кричит: «А дальше-то что?»

— Так вот, — сказал Афанасий, — иные наши мужики уподобились этой лягушке. Никакого человеческого самолюбия. Всякий поганый суслик поманит к себе — к нему мужики уж бегут службу справлять. Потом... потом в свою же канаву и спрашивают: «А дальше что?»

О себе Афанасий молчал.

На третьей или четвертой встрече он потребовал (потребовал, а не попросил) от Алешки помочь устроить ему побег. Ему и еще с ним вместе двум сербам. Сербов этих Алешка и в глаза не видел, что они за люди такие, чтобы из-за них стараться.

— Твои заботы лишь в том, чтобы сделать так, как мы спланируем. Ты это сделаешь, потому что... Потому что не мог же ты весь запродаться своим собственным врагам. От тебя требуется только самая малость, — говорил Афанасий зло, с мстительными, оскорбляющими Алешку нотами в голосе.

Однако план, предложенный Афанасием, не годился вовсе. Алешка это сразу усек своим практическим рассудком, обостренным опасностью. План Афанасия гляделся крайне нелепым, наивным. «А может, все-то у них, у таких вот, — нелепое?» — даже подумалось. Даже не стерпел Алешка, чтобы не выматериться, и обозвал Афанасия дуралеем и еще слепым кротом. Ну, представить только: по одному Алешка на своем лошадином транспорте, упрятав под прутьями, под мешками, под всяким дерьмом, вывезет их через ворота, мимо вахтенного охранника, за зону. Вывезет, да. Ну, потом так же по одному вывезет за мост, на таежную дорогу. А дальше-то?

Разве нет там казачьей заставы? Алешка-то знает, что всякий, кто бежал из острога, как раз на этой именно дороге и попадался. Летом болотная топь кругом, а по снегу еще хуже — след виден за двести сажен. К тому же и под снегом болотная топь дышит, парит, едва свернул от кустов — и кричи господа бога на подмогу, увязнешь.

Поблудил Алешка сверх меры по этим местам, ох поблудил. А какой ледянистой чернотой душа заволакивалась, когда вели его назад, колотили в спину, в затылок, и никакого лучика уж не мелькало, не примереживалось впереди, казалось, теперь так всегда будет — беспросветность черная, сажевая, ямная, липкая, гнусная. И битье воспринималось уже без боли, без потрясения, с отупелостью глухой в угасшем теле и в такой же угасшей душе...

План Алешка выставил свой. На паровозе выедут. Да, теперь с северо-запада через болотину и через лес проложены рельсы. Паровоз с дюжиной вагонов приезжает на территорию угольных копей ночью. Это дает возможность действовать если и не очень-то легко, но с гораздо, гораздо большим шансом.

— Ладно, ладно, — одобрял Афанасий, выслушав терпеливо и поразмыслив. — Революция тебе зачтет, когда... когда всех таких, как ты, будем судить за предательство народных интересов.

— Судильщик! Вошь в голове судила бы вас всех, — сплюнул Алешка в горьком раздражении.

Прутяные коробки, которые он наладил из краснотала, росшего по реке, решено было завезти в зону еще по темноте, до нарядной разводки. Не пряча, сложил он их возле заплота, ближе к паровозному пути, где обычно складировался всякий груз, назначенный для отправления поездом.

— Чего это ты рано