Птенчик - Кэтрин Чиджи Страница 50

Иногда Эмма спрашивает, не умру ли я молодой, как бабушка Крив. Нет, что ты, успокаиваю я, чувствую я себя прекрасно. А если что, каких только средств сейчас нет! Каких только способов лечения!

— Как думаешь, это и мне может передаться? — не унимается Эмма.

— Каких только средств сейчас нет! — повторяю я.

Перематываю назад — 1982-й, 1981-й, 1980-й, — ищу новости и некрологи, где бы упоминалась авария, но о мужчине с малолетней дочерью нигде ни слова. Пора, наверное, прекращать поиски, говорит вечером Доми, когда я возвращаюсь домой. Оставь это в прошлом, там ему место.

— Что оставь в прошлом? — встревает Эмма.

— Ничего, ушки на макушке.

— Это у тебя ушки на макушке!

— Нет, у тебя!

Отбежав в сторону, она включает музыку, чтобы показать нам новый танец.

— А мы в ваши годы народные танцы с монахинями разучивали, — говорит Доми.

Эмма смеется — вот скукотища! — и все же просит показать движения, напеть мелодию. Ни я, ни Доми толком не помним, смотрю на ютубе — и вот он, танец, в числе других забытых, и мы стараемся что-то изобразить.

Эмму я родила не от первой беременности. В первый раз мне было двадцать пять, до сих пор перед глазами тест с двумя полосками — белая дорога туда, куда меня вовсе не тянет. Неделю я ничего не предпринимала, скрывала от всех. Никаких перемен в себе я не чувствовала — ведь так? Ни тошноты, ни слабости. Жизнь вела прежнюю: на работу, с работы. Смотрела с Доми телевизор, приглашала отца на ужин. Выпивала бокал-другой вина. Я знала, что нужно сказать Доми, но сама не могла поверить. Мне казалось, это не ребенок, даже не возможность ребенка.

Мы с Доми, конечно, заводили речь о детях, он мечтал о них, а я говорила: может быть, когда-нибудь потом — но в глубине души не видела себя матерью.

— Сколько бы ты хотел детей? — спросила я, когда мы лежали рядом, а во мне делились невидимые клетки.

— Десять? Двенадцать?

Я толкнула его ногой.

— Ладно уж, парочку. Не знаю.

Наша кошка Снежинка начала топтаться по одеялу, цепляя когтями ткань, вытягивая нитки неровными петельками.

— Успеется еще, — сказала я.

Когда я делала второй тест, то ожидала, что он будет отрицательным, — но вот они, две полоски, темно-красные, словно крохотные язычки. Тест я завернула в туалетную бумагу, потом в газету и выбросила в мусорку на работе. Чувствовала я себя по-прежнему, ни намека на то, что происходит внутри. На другой день пошла к своему врачу и сказала, что хочу сделать прерывание.

Накануне процедуры позвонила мать Доми — я точно помню. Неоткуда ей знать, уверяла я себя, и все же во время разговора прислушивалась к намекам, подсказкам, и мне казалось, что прислушивается и она, стараясь уловить в моем голосе нотки раскаяния. Доми взял трубку на кухне, а я вторую, в спальне, и растянулась на постели — на той самой, которую мы делили с Доми, а его мать делала вид, будто не знает об этом.

— А у тебя как дела, Джастина? — спросила она, когда Доми закончил рассказ о своей овощной грядке, о том, как разрослась стручковая фасоль — настоящие джунгли.

— Отлично, — ответила я. — Все тружусь в местном совете, жду, что меня переведут в отдел надзора или договоров.

— А как папа?

— Как обычно.

— А знаете, наш старый монастырь продали, — сказала она. — Перевезли по частям в музей под открытым небом. Кое-кто из прихожан ездил смотреть, как его выгружают и собирают заново, но я просто не могла себя заставить, хоть убей.

— А как же монахини? — спросила я. — А сестра Бронислава? — Мне казалось, она никуда не денется — всегда будет срезать корочки с клубных сэндвичей электрическим ножом, вытирать накрытый клеенкой стол, поднимая солонки и перечницы в форме воинов-маори, а из витражей на лестнице на нее будут литься цветные лучи. Я представляла, как она сидит одна в келье с видом на кипарисовую живую изгородь и следит из окна за детьми на площадке.

— Они теперь в доме престарелых, — ответила мать Доми. — Их всего несколько человек осталось.

Потом она засобиралась уходить — подошла ее очередь украшать цветами церковь, надо было успеть срезать розы, пока не раскрылись.

— Храни вас Бог, — сказала она, так она всегда прощалась.

Во время процедуры я, кажется, ничего не чувствовала. Возможно, так и должно быть — не знаю. Помню, что все это время смотрела на плакат под потолком — мультяшный новозеландский пейзаж, а на нем подписи разными шрифтами. Было там слово ПЛЯЖ — большие округлые буквы песочного цвета; были ВОЛНЫ и ОБЛАКА. Приплюснутый ГОРИЗОНТ; УТЕС. Некоторые слова трудно было разобрать: СТРЕКОЗА, ЧАЙКА. Я лежала, слушая гул аппарата, потом, точно издалека — вжух! — как ветер, как волны.

Тут меня тряхнули за плечо и сказали, что все закончилось, все позади и разве меня не предупреждали, что это быстро — раз, и готово? Некоторые женщины хотят увидеть ткани, даже забрать с собой. Нет, спасибо, ответила я.

В тот вечер я ничем себя не выдала, и Доми не заподозрил. К тому времени мы были уже за свободный выбор, и я свой выбор сделала. Ему я так и не сказала.

Когда я забеременела Эммой, то все поняла еще до теста, хоть и принимала таблетки. Грудь ныла, все время клонило в сон, тошнота накатывала волнами — словно сидишь на заднем сиденье в душной машине и тебя подбрасывает на ухабах. Доми догадался, и на этот раз у меня просто-напросто не было сил скрывать.

— Боюсь, не справлюсь, — рыдала я. — Ну какая из меня мать?

— Куда ты денешься, — сказал Доми. — Ты хорошая, добрая. Я же вижу, как ты со Снежинкой ладишь.

— Подумаешь, кошка. И я ей хвост прищемила дверью.

— Она и не почувствовала.

Я покачала головой, не в силах сдержать слез.

— Я опасный человек. Ну какая из меня мать? Не все созданы для материнства.

— Это из-за миссис Прайс? — Он не давал мне отвести взгляд. — Да?

Да. Нет. Не только.

— Не вижу себя в роли матери.

— Давай посмотрим, — сказал Доми.

А потом родилась Эмма, и я ее сразу полюбила, и люблю. Слепо, яростно. Все за нее отдам.

Но больше детей заводить не собираюсь.

1984

Глава 28

— Джастина! Джастина! Слышишь меня?

Мама звала с другого берега, махала белоснежной рукой. Я хотела ответить, но губы не слушались, язык был как каменный.

— Джастина! Слышишь, дружок?

Все превращалось в пену — и слова, и белая рука.

Крик чайки.

Голова сейчас лопнет.

Карие глаза напротив моих. Светлые волосы. Блестки на потолке. Я обложена золотистыми диванными подушками, как младенец, чтобы не упал с кровати.

Кровать широкая, темно-розовая.

От подушки пахнет жасмином, жимолостью и чем-то еще, крепким, терпким.

— Привет, соня, — сказала миссис Прайс.

— Здрасте.

— Как себя чувствуешь? — Она села поудобнее, провела рукой по моим волосам.

Меня передернуло.

— Бедная моя! Сильно ты, похоже, ударилась. — Она запустила пальцы мне в волосы, ища, где шишка, нет ли крови.

— Я упала?

— Да, птенчик. У тебя