У чужих людей - Лора Сегал Страница 5

плакат пополам и затолкала в мусорный мешок; в то утро ими снабдили все классы. Никто не сомневался, что мешок, набитый бумагой с выражениями пылких патриотических чувств, отправится прямиком в мусоросжигатель. К концу недели парты в нашем классе переставили; полдюжины еврейских детей были в приказном порядке отсажены в дальний конец классной комнаты; от собранных перед учителем арийских детей их отделяли два ряда пустых парт. Вскоре у нашей шестерки отверженных возник непростой вопрос, и меня делегировали выяснить, как нам быть с приветствием «Хайль Гитлер!», которым теперь полагалось встречать учителя перед общей молитвой. Посовещавшись, мы с наставницей решили, что раз прежде во время молитвы «Отче наш» еврейские дети просто сидели молча, то и теперь не нужно нам ни произносить это приветствие, ни поднимать правую руку, хотя вставать в знак уважения надо обязательно. По-моему, мы обе испытали глубокое удовлетворение оттого, что во время общей неразберихи нам удалось решить такую мудреную задачку. Не прошло и недели, как всех учеников-евреев согнали в общую классную комнату. Нам было отлично известно, что ни один учитель не хотел работать со школьниками-евреями. Мы слышали, как отчаянно они спорили. Помню учительницу, которая пришла к нам в первое утро занятий по новой системе. У этой молодой, полной, незлобивой женщины глаза были красные. В знак приветствия мы встали; дети всегда пугаются при виде взрослого человека со следами слез на лице, и нас тоже охватил испуг. Она велела нам взять хрестоматии и читать про себя. Порывшись в партах, мы достали книжки. Открыли. Но не спускали с учительницы глаз. Она подошла к закрытому окну, облокотилась на подоконник. Плечи у нее затряслись. Вскоре тихие сдержанные всхлипы сменились громкими, душераздирающими рыданиями. Тридцать школьников окаменели за партами. На следующей неделе маленьких арийцев из нашей школы увели, собрав в ней одних евреев, детей и учителей; так наша школа стала районной еврейской школой.

В Фишаменде с этой трудностью справиться было не так-то просто: школа там была одна, и ученица-еврейка тоже одна — я. В ту школу ходили еще моя мать и Пауль, когда дедушка с бабушкой переехали из Вены в деревню. Других учеников-евреев в школе не было, и, столкнувшись с открытой враждебностью, Пауль и мама вынуждены были действовать решительно: когда Вилли Вебер обозвал Пауля грязным жиденком и дал ему тумака, моя мать — а она старше Пауля на семь лет — дала тумака Вилли Веберу, и тем самым было достигнуто некоторое равновесие сил. Мама говорит, что с тех пор она отлично ладила с однокашниками, за исключением разве что игры под названием «Старый торговец птицами»; когда ее заводили в школьном дворе, маме неизменно выпадала роль купца-еврея, и она ударялась в слезы. Кому же захочется все время быть старым евреем, если можно стать любой птицей, какой только вздумается?

Теперь же сегрегация была узаконена. Мы оказались в тупике, но нашли замечательный выход из положения. Мой дядя встретился со своими прежними одноклассниками, к тому времени возглавившими местное отделение нацистской партии, чего они несколько стеснялись, и предложил, поскольку у него за плечами университетский курс наук, взять на себя обязанности моего учителя. Математику мне может преподавать мой отец, игре на фортепьяно будет обучать мать, а Пауль займется остальным.

Подозреваю, что это решение убило во мне всякую склонность к систематическим занятиям, поскольку у меня создалось стойкое впечатление, будто ученость нисходит на человека в виде случайных счастливых озарений. История Лютера только подтвердила мою гипотезу. Я вдруг поняла, что события имеют свою последовательность, они уходят назад, в далекое от меня прошлое, и вперед, в будущее, когда меня уже давно не будет на свете. Помню, я была ошарашена этим блестящим открытием. Сейчас оно не поражает глубиной, но с озарениями такое случается нередко. Мы с Паулем рассматривали картины, и он упорно ставил передо мной задачи, с которыми мой ум еще не мог справиться. Показывая репродукцию росписи «Сотворение Адама» Микеланджело, где Адам лежит на вершине холма, Пауль спросил, что я вижу. Адам тут не одет, ответила я. Верно, согласился Пауль, но что еще? Бог закутан в ткань, и его несут ангелы, сказала я. Да, но почему рука Бога протянута к Адаму, и как именно Адам поднимает руку? Пауль велел мне внимательнее вглядеться в картину и, если не найду ответа сегодня, посмотреть на нее завтра, только спокойно и бесстрастно. А мой ум, все мое существо кипело от злости и отчаяния. Жутко убеждаться, что ты ровно ничего не замечаешь там, где другому очевидно многое, но еще более жутко становится тогда, когда тебе наконец открылся смысл произведения, и ты пытаешься вспомнить, как можно было не видеть очевидного. Много позже я наткнулась на ту картину и увидела, что Адам, еще отягощенный прахом земным, из которого был создан, с усилием отрывает от тверди могучие плечи, повинуясь призывному движению единого перста Творца, и ломала голову, не в силах вспомнить, что же я упустила той осенью в Фишаменде. Еще мы читали стихи. Один день посвятили Гейне (он был еврей, сообщил Пауль), следующий — Христиану Моргенштерну[10] (этот евреем не был, заметил Пауль), а в заключение дядя продекламировал стишок о червяке. Вот он:

Исповедь червячка

В скорлупке

Червячок сидит —

Довольно редкий вид.

И поверяет мне,

Лишь мне,

Что́ душу ему бередит.

В тот день под нашим открытым окном сторонники Гитлера устроили митинг. Под барабанный бой и звуки оркестра отряды спортсменов в белых рубашках и нацистов в коричневых рубашках вышли из-под арки фишамендской башни и безупречно ровными рядами выстроились на площади. Развевались флаги. Вскоре из громкоговорителя раздался оглушительный голос: транслировалась речь Гитлера о его недавней поездке в Рим на встречу с Дуче[11]. Когда Гитлер начал поносить евреев, мать плотно задвинула шторы, хотя близился полдень, было жарко и душно. Углядев на площади свою подружку Митци, я закричала:

— Мама, смотри, вон Митци! Она несет флаг!

Слегка раздвинув шторы, я высунулась из окна, чтобы помахать Митци, но Пауль дернул меня за руку с такой силой, что я взвыла от боли, и на минуту наши с Гитлером вопли слились в контрапунктном дуэте над площадью, заполненной внимающими людьми, однако меня тут же увели в глубь дома.

В тот же вечер пришла Митци, заявила, что у нее важное сообщение для дедушки; под этим предлогом она прямиком пошла наверх и застала всю