Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин Страница 48

Выжигин», не говоря уж о подражаниях, принадлежавших чужим перьям). Был Карамзин. Был Чулков со своей «Пригожей поварихой», по авантюрности и бытовизму прямой булгаринский предок. Если ж для вас Карамзин чересчур элитарен, а Чулков — архаичен, вот вам талантливый, демократичный Нарежный, которого можно скорее признать родителем самого Гоголя: он-то еще до явления «Выжигина» успел не только опубликовать своего «Российского Жилбла-за, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова», но и отбыть в иной мир.

Романы-то были, и даже такие, которые, как «Российский Жилблаз», не стеснялись изнанки быта. Читатель к ним был не вполне готов — вот в чем дело, и больше того, он, такой, новый читатель уже хоть и нарождался, но еще не родился. Булгарин, совсем не будучи первым, счастливо поспел к моменту, когда он вышел из пеленок и прокричал свое «агу» или «дай», — поспел и дал.

Хотя зафиксировал это рождение, конечно, не только Булгарин, но и другие. К примеру, его соперник, «аристократ» Пушкин.

Было так.

В декабре 1828 года Дельвиг с Плетневым обратились в Цензурный комитет с просьбою о защите. Они разведали, что Бестужев-Рюмин, издатель альманаха «Северная звезда», собрался Напечатать в нем несколько стихотворений Дельвига и Пушкина, добытых без ведома авторов. Бестужева предупредили, но он схитрил и все же напечатал семь стихотворений, подписавши их Ап: аноним. Вот, в сущности, все, что вызвало к жизни «Альманашника», пушкинский фельетон (понимая слово в нынешнем смысле), где псевдонимы вполне прозрачны: Бестужев — Бесстыдин, «Северная звезда» стала «Восточной».

Избрана была диалогическая форма, в те времена — да и раньше, с самой седой древности — принятая, дабы имитировать спор или представить несколько правд; у самого Пушкина был «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», где как раз поднималась на смех булгаринская компания:

«А… Читал ли ты, как отделала «Пчела» всю «Литературную газету», издателя и сотрудников?..

Б. Нет еще.

А. Так прочти же (дает ему журналы).

Б. Что значат эти точки?

А. Ах! я спрашивал — тут были ругательства ужасные, да цензор не пропустил.

Б. (отдавая журнал) Жаль, в этих ругательствах, может быть, был смысл, а в строках печатных его нет.

..А. Так ты, видно, стоишь за *Литературную газету». Давно ли ты сделался аристократом?

Б. Как аристократом? что такое аристократ?

А. Что такое аристократ? о, да ты журналов не читаешь! Вот видишь ли: издатель «Литературной газеты» и сотрудники его, и читатели его — все аристократы (разумеется, в ироническом смысле)».

Словом, диалог как привычный и заурядный журнальный прием. А «Альманашник»… С ним вышла странность, ибо уже начало его мало похоже на то, что сочинено только ради полемики:

«— Господи Боже мой, вот уже четвертый месяц живу в Петербурге, таскаюсь по всем передним, кланяюсь всем канцелярским начальникам, а до сих пор не могу получить места. Я весь прожился, задолжал, а я ж отставной, того и гляди в яму посодят.

— А по какой части собираешься ты служить?

— По какой части? Господи Боже мой! да разве я не русский человек? Я на все гожусь — разумеется, хотелось бы мне местечко потеплее; но дело до петли доходит, теперь я и всякому рад».

И т. п. Нет никакого сомнения, что в расчет Пушкина не входило писать драму или комедию, создавать характер; он всего лишь лукаво подводил к тому, что вот, мол, кто ныне берется за журналы да альманахи — людишки из кудлашки-ной конуры… Но, повторю, происходит странность.

Пока на судьбу свою жаловался Альманашник (чьим прототипом был Татищев, финансировавший Бестужева-Бесстыдина), а вот и отчаянно жалкое, бесстыдинское самоутверждение. Вот его хамский разгул:

«— Водки! Эти аристократы… (разумеется, говорю в ироническом смысле)… вообразили себе, что нас в хорошее общество не пускают. Желал бы я посмотреть, кто меня не впустит; чем я хуже другого. Ты смотришь на мое платье…»

Ох, недаром, совсем недаром прозвучало здесь это слово — «платье». Тема одежды, которой приходится стыдиться, к этому времени мало-помалу становится навязчивой темой русской литературы. Даже пушкинский «Скупой рыцарь» открывается ею, а еще десять лет — и появится повесть, которая откроет собою целую школу. «Шинель».

Платье — это уже вопрос социальной ушемленности:

«— Да уж натурально робеешь, когда сквозь одежду голые локти светятся да пуговки на ниточках болтаются» («Бедные люди»).

Вот и Бесстыдин:

«Ты смотришь на мое платье… Оно немного поношено; меня обманули на вшивом рынке… К тому же я не стану франтить в харчевне — но на балах, о, на балах я великий щеголь, это моя слабость. Если б ты видел меня на балах… Я славно танцую, я танцую французскую кадриль. Ты не веришь… (Встает, шатаясь, танцует.) Каково?»

В общем: «Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге… А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать… Я ведь тоже балы даю».

Да, Иван Александрович Хлестаков.

Он, кстати, тоже ведь врет и самоутверждается в пьяном виде, но нечаянное сходство с Бесстыдиным тут поглубже. «Вы, может быть, думаете…» — беспокоится гоголевская фитюлька, носящая в себе вечное подозрение, что именно так о ней все и думают. «Ты смотришь на мое платье… Ты не веришь…» — корчится и Бесстыдин.

Это то, что Михаил Михайлович Бахтин, прослеживая рождение нового героя литературы (параллельно рождению нового читателя), как раз и назвал «корчащимся словом с робкой и стыдящейся оглядкой и с приглушенным вызовом».

Корчится Хлестаков. Корчится и Макар Девушкин:

«У меня кусок хлеба есть свой; правда, простой кусок хлеба, подчас даже черствый; но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый. Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что я немного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим горжусь: я работаю, я пот проливаю… Что, грех переписывать, что ли? «Он, дескать, переписывает! Эта, дескать, крыса-чиновник переписывает!»

«Так гоголевский герой становится героем Достоевского» (тот же Бахтин). Потому что и Гоголь, и Достоевский фиксировали то, что происходило, что становилось в реальности. А до них…

Перечтем монолог пушкинского Бесстыдина: «…Вообразили себе, что нас в хорошее общество не пускают. Желал бы я посмотреть, кто меня не впустит. Ты смотришь… Ты не веришь… Гей, водки!» И — сравним:

«Господа! что ж вы присмирели, соскучились. что ли? Гей, шампанского! Прочь с рюмками: подавай нам праведовские стопы!.. Человек, сюда! Не правда ли, что винцо хорошо? Сам выписал из Петербурга от Боссанета…»

Или:

«— Да отвяжись ты, пустомеля! Что с тобой сделалось?.. — Я хочу поделиться