велел ему немедленно отправляться к капитану Крузу, но тот сначала зашел в казарму, а уж потом отправился к командиру. Он постучал в дверь кабинета. «Да, да, входите!» Пидрин отворил дверь, вошел, приблизился к капитану Крузу, а сам наблюдал за ним краешком глаза. Капитан с виду казался спокойным, но спокойствие это было обманчивое. Просто он умел хорошо владеть собой. Кроме капитана, в кабинете были еще дежурный сержант и капрал. Этот капрал, некто Жозинья, был местный уроженец, с Сан-Висенти, правая рука капитана в таких делах, да и в некоторых других — поопасней. Сволочной тип, товарищи его ненавидели, земляки не раз хотели ему морду набить, да все не решались, как-никак он военный, а военных обычно побаиваются. С этим молодчиком Пидрин познакомился на гулянках — еще до того, как пошел в солдаты, тот промышлял в гавани контрабандой, работал в Табачной компании и таскал для приятелей сигареты. Вообще раньше он казался неплохим парнем. И вот этот неплохой парень поступил в армию и сразу переменился. Такой сволочью стал, что Пидрин решил: дайте мне только срок, отслужу свое и уж непременно подкараулю его в каком-нибудь темном переулке, в квартале Рабо-де-Салина, я ему покажу, почем фунт лиха. Пидрину оставалось служить еще целых полтора года, и дня не проходило, чтобы он не мечтал разделаться с Жозиньей. Где это видано, чтобы земляк стал подлизой и подхалимом и ходил у начальства в любимчиках, а на своего соотечественника смотрел свысока: я, мол, капрал, а ты простой солдат? Да что толку сейчас говорить об этом?! Вот когда кончится срок службы в армии, Жозинья на всю жизнь запомнит его науку — говорил себе Пидрин. Капитан приказал ему подойти поближе. Пидрин повиновался. Существуют приказы, которым солдаты повинуются беспрекословно, и Пидрин не стал долго рассуждать. Он пододвинулся, но только чуть-чуть, на два шага, если не меньше, и застыл как вкопанный. Сделал два крошечных шажка, а сам тем временем лихорадочно обдумывал свое положение. Он смотрел на капитана Круза, затем на сержанта Мату, затем на капрала Жозинью, известного у нас под прозвищем капрал Собачье Дерьмо. Он следил за его жестами, впивался взглядом в сумрачное, не предвещавшее ничего хорошего лицо. Сержанта Пидрин не опасался. Он был хороший, добрый человек и солдатам друг. Однако капитана Круза и капрала Жозинью по прозвищу Собачье Дерьмо, с которым он не преминет свести счеты и здорово проучит, дайте только срок, приходилось побаиваться. «Подойди сюда», — сказал капитан, и Пидрин понял: с этим шутить опасно. Ничего не поделаешь, Пидрин еще немного продвинулся вперед. Совсем чуточку. Выполнил все в точности, как полагалось по уставу. С силой ударил левой ногой по полу, слегка выставил правую ногу и щелкнул пятками. Капитан опять приказал ему подойти, и Пидрин сделал еще один шаг. Он стоял по стойке смирно, пятки вместе, руки по швам, кисти повернуты внутрь, подбородок приподнят. Капитан Круз по привычке напомнил ему исходную позицию: «Ну-ка встань правильно, по стойке смирно: пятки вместе, носки врозь, руки опущены, ладони широко раскрыты, пальцы растопырены, руки слегка касаются туловища, голова приподнята, подбородок вздернут, да что ты напыжился, не стой как чурбан, вот чучело огородное!» Пидрин слегка расслабился — насколько это было возможно в таких условиях, но левая рука оставалась словно привязанной к телу. «Ты еще не отдал мне честь. Слушай, ты, разве тебя не учили отдавать честь, когда приближаешься к старшему по чину? А ну-ка давай попробуем». И вот Пидрин по всем правилам отдает честь. Рука вытянута на уровне плеча и слегка согнута, пальцы растопырены. «Так, так!» Пальцы раздвинуты, расстояние между указательным пальцем и большим должно быть равно дюйму. «Именно так! Вот мы и начинаем понимать друг друга. И не смотри на меня, парень, такими злющими глазами, потому что я ни тебя, ни любого другого сукина сына вроде тебя не боюсь. Я среди солдат нахожусь очень давно и знавал молодцов похлеще, чем ты, и то никогда не пасовал перед ними, понятно? Соображаешь, что к чему? Ладно, я вижу, ты начинаешь соображать». Капитан терпеть не мог Пидрина. Просто ее выносил. Солдат он был вялый, разболтанный, все делал из-под палки, армейской службы не любил и не ценил, плевал он на эту службу. Капитан испытывал к нему отвращение. Впрочем, он вообще мало кому из подчиненных симпатизировал, частенько шпынял их и бил без причины. Но некоторых он особенно невзлюбил, и Пидрин оказался в их числе. У этого парня был вид типичного штафирки, такие не очень ревностно относятся к своим обязанностям. К тому же капитана раздражали усики Пидрина, так и не удалось заставить его сбрить их, эти усики были и на фотографии, хранящейся в личном деле Пидрина. Итак, Пидрин безразлично относился к службе в армии, и капитан испытывал к нему непреодолимую антипатию. И вот Пидрин стоит перед ним, согласно уставу — по стойке смирно, он проштрафился, и его призвали к ответу — согласно уставу. Но что бы ни гласил устав, остальное зависело теперь от капитана, и Пидрин следил за каждым словом, за каждым жестом Круза и Жозиньи. Время от времени он испуганно вздрагивал от какого-нибудь резкого движения капитана. Сержант — славный парень, его Пидрин не опасался.
Капитан Круз пристально глядел на Пидрина. Этот солдат прямо-таки напрашивается на строгое наказание, ведет себя так, точно он не в казарме, а у себя дома, точно он не обязан соблюдать устав, а ведь устав для того и существует, чтобы его соблюдали, хотя его и сочинили при царе Горохе, как острил командир их батальона. Беда, если солдаты вдруг перестанут соблюдать устав, армия превратится в балаган. «Послушай, почему ты все-таки опоздал к вечерней поверке?» Как же, держи карман шире, так Пидрин и станет сейчас перед тобой исповедоваться. Да и что толку, если он даже, предположим, и признается, из-за чего опоздал. К чему это приведет? Капитану вовсе не обязательно знать о его личной жизни. Смешно было бы рассказывать, что Пидрин протанцевал весь вечер с Зулмириньей, что Зулмиринья — красотка, лучше которой на всем белом свете не сыскать, что он давно увивается за ней, и как раз этим вечером, два часа назад, а может, чуть позже, в уголке сада ньи Жулы Рикеты Зулмиринья была с ним и ему принадлежали ее губы, ее поцелуи, ее пылающие щеки, и эти горящие, как звезды, глаза, и это учащенное дыхание — все принадлежало ему и только ему, девушка вся дрожала
