Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов Страница 45

у нее, Галка, та, верно, кремень, и облает, и в глаз даст, а Нинка, та жидковата. Я — такой. Если на дороге валяется, ни за что не пройду, подберу. Облапошил, взял Нинку и в себя влюбил. Поселок маленький, не скроешься. Раззвонили. Как, мол, так, днем детей наших учит, а по ночам с пришлым блудит? Нинка в слезы. Позор, аморалку шьют. Не губи, плачет, вижу, не любишь, так хоть не губи совсем. Миленький, плачет, спаси от позора, давай, мол, фиктивно распишемся, понарошки свадьбу сыграем и срам, мол, прикроем. А мне что за печаль? Один бес. Даже лучше — в окно не надо лазить. Авантюра — м‑мю. Это по мне. Еще и стол богатый, выпить, закусить по-свадьбышнему. Кругом лафа. Скатали мы с Герой в соседний колхоз, на двух грузовиках, ну и кое-чего надыбали, подкалымили. Ящик водки приволокли, шампанского. В субботею — свадьба. Нинка принарядилась, платье, фата, а уж бледнючая — хуже смерти. Мне Галка пиджак почистила и сама принарядилась — во где, думаю, любовь-пожива. Что мне Нинка, вот на Галке бы. В суматохе я ее тихомолком прижал, думал, по роже съездит, а она кудряшки поправила, губки, что я обмял, пальчиками пощупала и тихо так мне: «Еще сунешься, убью». Помню, тронула — зауважал. Однако свадьба. Подвалили гости — все наши, русские, человек двадцать. Хама у двери поставили — пускай местные через окошко интересуются. Галка ему туда водку носила, стаканов не хватало, так она в крышке от графина. Он выпьет и от двери орет: «Горько!» А моя благоверная, как гипсовая, я уж и так, и сяк, и щипал, и щекотал, чтоб расшевелить — ни в какую. Смурна, как на поминках. И даже положенного не хочет, а статую мусолить радости мало. Гера за Галкой ухлестывал, она ему нарочно, в отместку мне, поддавалась вроде. Наелись, радиолу завели. Такой пляс учинили, что мебель хрупала. Хам спьяну тоже в круг попер, про дверь позабыл. Ну и налезли азиаты, видимо-невидимо, за учительницу у них, вишь, радость. Водку в момент прикончили, а нам мало. Я Хаму свистнул: айда. Пришли в чайхану. Тут басмач, хозяин, уже закрывал. Мы ему: водки, подлюга, а не то в органы. Не понимает. За шкирку его, трясем — все равно. Тогда Хам на коленки встал и стал ковер с полу сворачивать. Басмач как увидел, «Вайдот!» — орет, «Вайдот!» — караул, значит. Я ему кулак в пасть, а Хам с ковром на плече, как с трупом — ноги подламываются, а сами скорей вон. Я за ним. Бежим, пыхтим. А куда? На шиша нам ковер этот? А бдикс его знает. По дороге Хам сдох, утянуло его в кювет и ковром сверху пришлепнуло. Лежит, молчит и не дышит. Я было сунулся помочь, да куда — грязь по колено. Слышу, жужжит на шоссе — коляска и два мента. Машу, помогите. Ковер в чайхану несли, брали, мол, на свадьбу, напрокат. «А вы кто»? — «Жених». — «Вас невеста разыскивает». — «Любит», — говорю. Тут Хам заворочался, блажной, никак ковер с себя спихнуть не может. Я говорю: «Видите? Что ж вы, помогли бы». Один полез. А Хам сдуру не понял, думал, кто отнимает, поднялся и хрясь менту, хрясь. Вижу, швах дело, пора убёдывать. «Слушай, друг, — шепчу второму, — отвези к невесте, а? Не могу я больше на эти пьяные хари глядеть. Во где. Всю свадьбу мне испохабили». Обсмотрел он меня и напарника в кювете спрашивает: «Как, Сомов? Справишься?» — «Так точно», — отвечает, а сам Хама метелит почем зря. — «Поехал я. Жениха отвезу». — «И за мной». — «Ладно». Уселся я, и с ветерком домчали. Тут без меня вся свадьба сломалась. Ни веселья, ни песен — боевая тревога, ждут. Я Нинку на руки и скомандовал, хорош, граждане гости, всем отвал, у нас первая брачная ночь. Гера светом помигал, чтоб поторапливались, а потом и совсем вырубил. Любовь с Нинкой была страшенная...

Азиков смолк. Все ждали продолжения, а он, выбив из пачки папироску, перекачнулся на другой бок и закурил.

— А Хам? — спросил Ржагин.

— Гера выручил.

— Я правильно понял, ты сидел?

— Было дело.

— И с некоторых пор завязал?

— Ох, ты и любопытный, улыба. Прям следователь.

— Ну, бригадир, — не унимался Ржагин. — Постарайся понять младшего товарища. Юнгу, салагу. Ты, понимаешь, сидел, а нам же жутко интересно, согласись.

Азиков помолчал и тона не принял — объяснил серьезно и просто:

— Я бы и сейчас въяривал, если б не один человек. Умный, стервец. Я таких сроду не видывал. И не увижу — здесь, на воле, середнячки или одна шантрапа. Он ведь что? Он за меня мое будущее увидал. И как он так смог? Я тогда в очередной раз освобождался, а он говорит: «Скоро опять сюда, Коля?» — «Ага. Скука жить, как они живут. Скука». — «Дело знаю. Азартное, по тебе. И чистое». — «Ну, — говорю, — чистое. Такого в природе нет». — «Не спеши, — говорит. — Испробуй, хуже не будет. Я тебе записку напишу». Я не поверил, а записку в карман сунул, на всякий случай. Вышел — куда податься? Все четыре стороны — мои. А, думаю, один бес, приехал сюда, записку показал. То, сё, порасспросили, проверили, его ли почерк. Решили — рискнем. Неделю со мной механик возился, учил. Вон Ефим Иваныч знает, он меня попервости защищал, поддерживал. Ну и прижился. На второй сезон уже бригадиром поставили. Прав тот человек оказался — мое дело, настоящее. Для мужиков.

— А пошалить не тянет, Коля? — поинтересовался Гаврила Нилыч.

— Тянет. С бабой новой. А так — нет. На море интереса больше. Не поверите, сплю и вижу, где бы сеть бросить. Зимы не люблю. Тот человек... Перевернул он меня. Урка кончился, все. Теперь я — рыбак.

— А что за человек? — спросил Ржагин. — Тот, что посоветовал, записку написал?

— Тебе на что?

— Как следователю, мне все про тебя положено знать. Чья заслуга в том, что ты такой раскованный? Того человека? А может быть, смелость и жажду свободы прививают исключительно в заключении?

— Я же сказал, умный. Понимаешь, улыба, — умный. Там на одного придурка с полдюжины головастых. А он и