Тело: у каждого своё. Земное, смертное, нагое, верное в рассказах современных писателей - Елена Николаевна Посвятовская Страница 44

маркиза стала нечестным человеком, Жюльен Сорель ночью проник к Матильде де Ла-Моль – да разве важно зачем? Потому что у него страсть! Ляле было понятно главное: Жюльен Сорель испытывает к Матильде де Ла-Моль страсть, а к госпоже де Реналь любовь: страсть – это когда очень сильно хочешь быть с этим человеком, а любовь – это когда хочешь, чтобы этому человеку было хорошо. А разве имеет значение, что конкретно произошло между Верой и Марком в беседке на обрыве? Важно, что для Веры это перевернуло всю жизнь, а для Марка нет. Ирэн не любила Сомса, Анна Каренина не любила уши Каренина … Разве, читая обо всём этом, необходимо знать, что такое половой акт, сексуальная несовместимость, откуда берутся дети? Между Лялей и мной полвека, и всё это уже не я и не обо мне, а скорее о ней, но я помню: Ляля легко обходилась без этого знания, довольствуясь сюжетом и собственными переживаниями. Мир её состоял из букв и не пересекался с реальным миром.

Лялино детство было битвой за бестелесность, яростной борьбой с физиологией: как, как могло случиться, что люди ходят в туалет? Почему у человека уши? Почему уши так глупо прилеплены к голове? Почему человек сморкается, ведь это так некрасиво? А почему икает?.. Жизнь выглядела таким бесконечным круговоротом противнейшей физиологии, что – как жить?.. Вот бы вообще не было тела, были бы одни глаза, чтобы ими читать!

Повзрослев, Ляля привыкла, что всё так устроено, но по-прежнему презрительно кривилась на жизнь тела, считала всё физиологическое и физическое отчасти стыдным, и уж точно второстепенным. Взять, к примеру, обед. Еда не существовала сама по себе, без книги. Удовольствие, конечно, доставляла, но только вместе с чтением. Ляля читала за кашей, за сырниками, за пюре и компотом, завтрак-обед-ужин были лишь поводом приникнуть к книге.

У еды и книг были тонкие взаимоотношения: “Три мушкетёра” примиряли с манной кашей, котлеты с пюре сочетались с Гончаровым лучше, чем с Гоголем, Тургенев вообще не читался за обедом, Бальзак подходил к любому обеду, в отличие от Гюго, а за компотом можно было и Незнайку почитать. Жареная картошка улучшала вкус любой книги. Почему Лялю не ругали, не бросались на неё с криком “за едой не читают”? Ну, очевидно, потому, что считали: за едой читают. Всё материальное не отвергалось, но признавалось второстепенным – без слов, без деклараций: просто так было.

И вот ещё что, Ляля никогда не видела чужого голого тела, никто из взрослых при ней не переодевался, не мылся, не спал. Это не было претензией на “аристократическое воспитание”, это вообще не было воспитанием. Лялина просторная квартира способствовала полному сокрытию жизни тел, читающих в этом пространстве. В однокомнатной, к примеру, квартире люди поневоле живут более откровенной телесной жизнью: невозможно удержать втайне, что человек моется, похрапывает во сне, а вот проснулся, зевнул, пошёл в туалет.

В однокомнатной квартире Ляля бывала у Ирки.

Ирка называлась “Лялина новая подруга”. Никто не знал, что Ирка была не подруга, а самое ценное в Лялиной жизни. Идеал. Загадка. Отгадка. Предмет зависти. Источник радости и восхищения. Центр эмоциональной жизни.

Почему идеал?

Начнём с того, что у Ирки была кофточка. Колючая нейлоновая кофточка с блёстками. Зелёная!.. Ляля, безусловно, жила в мире букв. Но не только, не только! Из мира букв она прекрасно замечала настоящую красоту! Колючую капроновую кофточку, которую Ирка один раз надела в школу, прямо на школьную форму, сзади прозрачную, спереди всю в блёстках. Вся! В блёстках! Если захватить ткань двумя пальцами и потереть, она заскрипит. Ляле бы такую ни за что не купили – в блёстках! Блёстки – это пошлость, взрослая вещь на девочке – пошлость, нейлон-капрон – пошлость.

…Откуда же взяться такому чуду? Очень просто: Ирка с гордостью сказала Ляле “мой папа ходит в загранку. Он плавает, понимаешь?” Ляля поняла, она же не дура: “плавает” означало не то, что её папа хороший пловец, а что он поплыл в чужие края и оттуда привёз Ирке чужеземное чудо, кофточку.

И лакированные туфли!

Туфли Ляле тоже хотелось потрогать, ощутить скользкий блеск. Всё Иркино вообще было такое откровенно телесное, что только держись! Скользкие туфли. Колючая кофточка. Колготки будто резиновые, они не собирались гармошкой на щиколотках. Серёжки, золотые шарики, как солнышки. Девочки в те времена не носили серёжки, это была редкость и даже некоторый вызов. Всё чуждое, таящее непривычные ощущения, – скользит, блестит, колется. А у Ляли всё – кофточка, рейтузы – было мягкое, скучное, тёплое, “чтоб не продуло”.

Ирка, когда в первый раз пришла к Ляле в гости, сказала: “Вы богатые, профессора, а тебя так плохо одевают. Почему у вас в серванте книги? Профессора, а хрусталя нет!” Ляле стало неловко, стыдно, что у них в буфете вместо хрусталя книги. Десять лет – такой возраст, когда чужое кажется лучше, чем своё, и от чужого захватывает дух.

Почему Ляля была очарована Иркой, понятно, но почему Ирка выбрала Лялю?

У Ирки был острый взгляд, а у Ляли острый язык. Ирка не стеснялась замечать физиологическое, неприличное: от соседки по парте пахнет потом, у англичанки волосатые ноги, у математички усы, которые она обесцвечивает перекисью … Ляля про себя ужасалась, а вслух немедленно давала волосатой англичанке или усатой математичке смешное прозвище. Ирка смеялась, Ляля чувствовала себе счастливой, плохой и счастливой.

Дружба эта не слишком нравилась Лялиной маме. Ляля была счастлива познакомить родителей с Иркой, как бывает счастлив человек, представивший родителям свою истинную любовь. Она называла Ирку “старый нос”. Смешное выражение, которое означало преждевременную взрослость. Ирка действительно держалась с Лялиной мамой как равная, веско говорила о жизненно важных вещах (как тратить деньги, как вести себя в семейной жизни). Но мама сказала: “Ты при этой девочке становишься какой-то чужой … мне кажется, вы не станете подругами на всю жизнь”. Ляля обиделась и отдалилась: неприятно, когда родные заметили твою счастливую подобострастность в отношениях с любимым человеком, обидно, когда так уверенно сообщают, что “это не навсегда”. Однако запретить Ирку не было повода, да и манеры запрещать в семье не было. Человек познаёт мир в одиночестве, и Ляля начала познавать мир одна, без мамы.

Ляля стала бывать у Ирки. Там всё было – другое. Лялю дома никогда не обнимали, и целовали раз в год, на день рождения, а Иркина мама Ирку обнимала, гладила по голове, щипала, тискала, она даже Лялю обнимала и однажды