Завет воды - Абрахам Вергезе Страница 39

— Не выдающиеся работы, верно? — произносит хрипловатый женский голос.

Он оборачивается и вдруг оказывается неприлично близко к женщине; она высокая и потрясающая. Оба делают шаг назад. Ее мускусные благовония с нотками сандала и древних цивилизаций — полная противоположность парижским ароматам. Его как будто волшебной силой перенесло в будуар махарани.

— Официант сказал, что вы отказались от виски. Я принесла вам гранатового сока. Я Селеста, — улыбается она.

Пожалуйста, только не это! Она не может быть его женой.

— Жена Клода, — представляется она, держа в каждой руке по стакану сока.

Каштановые волосы стянуты серебристой лентой и уложены в узел, открывая шею. У нее треугольное лицо и слегка неправильный прикус, от чего губы кажутся недовольно надутыми. Если начистоту, она прелестна, с этими чуточку андрогинными чертами. На вид ровесница Клода, немного за сорок. Три рубина парят над ее грудиной, цепочка на ключицах едва заметна.

— Дигби Килгур, — протягивает он руку.

Но ее руки заняты. Он берет один стакан.

— Клод говорит, вы настоящий художник.

Откуда, черт побери, он узнал? Она терпеливо ждет ответа.

— Скорее, любитель, — признается он с пылающими щеками. — Просто пытаюсь запечатлеть то, что вижу.

Ее большие глаза цвета каштанового меда согреты сиянием рубинов. В отличие от Клода, отчужденного и надменного, ее взгляд прям и любопытен. Впрочем, у губ он замечает жесткую складку, которая пропадает, когда она улыбается.

— Масло?

— Акварель, — отвечает он. Она ждет. — Я… э, мне нравится загадка, непредсказуемость того, что возникает.

— Вы рисуете портреты? — спрашивает она, склонив голову набок.

Интересно, она отдает себе отчет, что позирует? Она не стремится вызвать неловкость, а, напротив, хочет сгладить ее.

— Иногда — да. Я… в Мадрасе столько всего привлекает внимание. Лица на улицах, женщины в своих сари. Дерево баньяна, пейзажи… — растерянно мямлит Дигби, жестом указывая на картины на стенах.

Она подается ближе и шепчет:

— Дигби, скажите честно, каково ваше мнение об этих картинах?

— Э, что ж… они не так уж плохи.

— То есть вам нравится? — Каштановые глаза пристально смотрят на него. И он не может солгать.

— Ну, так далеко я не стал бы заходить.

Она радостно смеется.

— Они принадлежали родителям Клода. На мой взгляд, они отвратительны — картины, я имею в виду.

Впервые за весь вечер ему становится спокойно.

— Могу я показать вам кое-что? — Она вновь кокетливо наклоняет голову и направляется в другую комнату, не дожидаясь ответа. Он идет следом, не сводя глаз с ее затылка, где тонкие волосы образуют узорчатую беседку.

В гостиной возле лестницы висит простая картина на холсте. Примерно двенадцать на шестнадцать дюймов, в скромной деревянной раме: сидящая индийская женщина, голова повернута в одну сторону, плечи развернуты в другую. Рисунок примитивный, почти детский, но одновременно очень тонкий и выразительный. Без претензий на анатомическую точность или реалистичность, но завораживающе убедительный. Дигби внимательно изучает картину.

— Невероятно! — выдыхает он наконец. — Я хочу сказать, эта линия носа, овалы глаз… эти изгибы, передающие складки сари, позу… — он водит руками, рисуя в воздухе контуры фигуры, — и всего три цвета, но возникает женщина! Вроде бы незамысловато, но это подлинное искусство. Это ваше?

И вновь звонкий смех. Плавный изгиб ее шеи словно повторяет рисунок на картине. Впечатление высокого роста, которое она производит, в основном и создается этой линией да еще длинными худыми руками. Ее изящество граничит с нескладностью, и ему это кажется очаровательным.

— Нет. Это рисовала не я. Но это принадлежит мне. Пришлось побороться, чтобы выставить эту картину на обозрение. Это живопись калигха́т, искусство, которое я видела, когда девочкой росла в Калькутте. Там их штампуют для паломников, приходящих на поклонение из самых отдаленных мест. Обычно на них изображены персонажи Махабхараты или Рамаяны. Будь моя воля, я бы выкинула на помойку то чудовищное старье и выставила вместо них вот это. (Они смеются вместе.) Да, у меня есть целая комната калигхат. — Она поднимает руку, запястье изгибается, когда она раскрывает веером пальцы, словно разбрызгивая калигхат по стенам. Его взгляд скользит по выпуклости трицепса, вниз по скату предплечья, изгибу запястья, костяшкам суставов и от полированных ногтей вновь к стене. Перед внутренним взором возникает комната, увешанная этими своеобразными яркими портретами.

Дигби заставляет себя вновь обратиться к картине. Кончиком пальца обводит в воздухе фигуру, стараясь запомнить.

— Она так поэтична, — замечает он. — Даже если художник и штампует их десятками. Простой, но красноречивый словарь.

— Именно! Невероятно: крестьянин совершает грандиозное паломничество, на такое решаются только раз в жизни, а потом тратит заработанные тяжким трудом деньги на сувенир, который родом из его же деревни! Это деревенское ремесло, как плетение корзин, но тут ремесленник переехал в город, чтобы удовлетворить запросы паломника. И вот он продает свое изделие бывшему соседу, а тот вешает картину на стену в деревне, где все это и началось!

— Или ее демонстрируют в гостиной самой… проницательной англичанки, — говорит Дигби. И краснеет. Слово «прекрасной» повисает невысказанным.

— Убеждена, что вы стараетесь мне польстить, Дигби, — мягко произносит она. Но не выглядит недовольной. Следует долгое молчание. — У меня есть еще калигхат. Но их бессмысленно показывать этим людям. Они сочтут это экзальтированностью. — Она беспечно взмахивает рукой, но в уголках губ опять проступает горькая складка. — Итак, вам нравится Мадрас?

— О да! Хирургическая практика потрясающая. И люди очень доброжелательные.

Он вспоминает Мутху, который заботится о нем с такой любовью и с такой гордостью выполняет малейшие поручения. Спустя несколько месяцев Мутху, стесняясь, привел познакомиться свою жену и двух маленьких ребятишек. И теперь они ему как семья.

— Дигби, вы бывали