Теорема тишины - Александр Дэшли Страница 35

Лидия неожиданно пошла на попятную.

— Извини, пожалуйста. Просто я только сейчас заметила, как он постарел. Ты замечал? Мне раньше казалось, он совсем молодой.

— Что, — спрашиваю, — интерес пропал?

— Да пошел ты, — говорит она, миролюбиво так, совсем по-мужски. — Слушай, мне давно интересно было узнать…

И она затушила сигарету о снег, а сама так притихла, как будто хочет спросить что-нибудь непристойное, сколько там у меня жен было или что-то вроде того.

— Ну, спрашивай уже!

Она улыбается:

— А драконы перед смертью молили тебя о пощаде?

Отрава, а не баба!

— Ой, ну перестань, пожалуйста, — вежливо отшил ее я и тоже затушил сигарету.

Сцена была просто безобразная. И ладно был бы хоть какой-то повод так себя вести — так нет же, что-то они там не поделили идейное, кажется, из французской политики. Ох уж эта молодежь! Считают, что из-за политики или литературы можно стать друзьями или врагами, и хлопать дверьми, и бить посуду, и вопить, и ругаться ужасными словами. Я был несказанно удручен происходящим. Те двое, как обычно, ускользнули и отправились курить, они ведь оказываются за поленницей по малейшему поводу, хуже доцентов с кафедры зооло-гии беспозвоночных. А я остался наблюдать за тем, чем все это кончится, и уже через пять минут бедняжка Анни стояла в прихожей и натягивала сапоги, а из ее наспех застегнутого рюкзака свешивался полупрозрачный рукав красного дождевика.

— Я сама виновата, — повторяла она, чуть не всхлипывая. — Это я… Я сама…

— Вам, может быть, кажется, что она плачет? — обратился ко мне хозяин в таком тоне, как будто бедная девочка — подопытный кролик, а мы с ним — научный консилиум. — А я так убежден, что смеется. Посмотрите только на нее повнимательнее!

— Вы ведете себя омерзительно, коллега, — осадил его я. — Уж от вас я никак не ожидал подобных шуток. Мы терпим все это только из уважения к вам как к хозяину этого прекрасного дома, который до сих пор казался нам таким гостеприимным. Однако я требую, чтобы вы немедленно прекратили балаган! Неужели вы, зрелый человек, не понимаете, какова цена всем этим юношеским ссорам, как горько вы будете впоследствии сожалеть о своей горячности, своей несдержанности?

Я использовал против этого взбесившегося хама все известные мне приемы красноречия, но он продолжал вести себя как осел, а мне, по правде сказать, все это давно уже было поперек горла. Свою голову к чужим плечам не приставишь, это известно. И с тем, что дети всенепременно повторяют ошибки отцов, совершенно бесполезно бороться, как бесполезно препятствовать глупости человеческой. В молодости дураки вызывали у меня умиление и приятные покровительственные чувства. Видимо, поэтому сейчас у меня и не осталось сил их терпеть.

Впрочем, наверное, я уже слишком стар для всех этих рассуждений. Остальные думают, что раз я стал такой раздражительный, значит, меня не устраивает что-то в их мнениях или поступках, а на самом деле у меня просто-напросто раскалывается голова от их криков и от стройки, которая теперь прямо за порогом и направо, между подъездом и булочной. Нельзя даже за хлебом и молоком сходить, чтобы не оглохнуть, не споткнуться на склизких досках, которые они любезно, но очень криво переложили через свои художества, и не натаскать полную прихожую этого гадкого рыжего песка. Я бы сказал Ланцелоту, что это у него, наверное, мой песок, только он все равно не поверит. И целый день раздается сводящее с ума ры-ры-ры-ры-ры; пластинку поставить нельзя, книжку почитать нельзя, кости откликаются на стройкин рёв тупо, восторженно, как дрессированные. Песок везде: плавает в чае, царапается в мыле, хрустит под тапочками по паркету. Конечно, я мог бы и съехать, но я стар; я привык.

У нас считается, что мой возраст — это всем на зависть. Ты вроде как и не безумный старикашка в протертом свитере, на рукаве которого гордо, как попугай, сидит не отстирывающееся пятно от варенья, — и в то же время, глядя на тебя, студентки уже думают не только о том, женат ли ты и если да — все ли гладко у вас с женой.

— Теперь по вам будут сохнуть только самые серьезные и печальные студенточки, те, у которых в сумках сборники Пастернака, — говорили мне на юбилее мои язвительные сослуживцы и единомышленники. — Вы бы, кстати, и сами были похожи на Пастернака, если бы только похудели.

Всем очень нравится острить насчет того, что я толстый и сентиментальный, и меня это вполне устраивает. Я в совершенстве умею изображать идиота. Таким старикам разрешается реже думать о смерти и чаще транжирить пенсию на что-нибудь вкусненькое, и любят их всегда гораздо больше; а я, как ни крути, все-таки старик, ну или стану им через года два-три, и поэтому больше, чем когда-либо, завишу от любви.

Только вот, как оказалось, никакой особенной любви в этом доме и нет — сплошные склоки. Ко-гда Анни обулась и принялась поправлять кисточки на своей вязаной шапке, Лидия и Ланцелот явились в прихожую попрощаться — с такими вежливыми и ничего не выражающими лицами, с какими провожают засидевшихся гостей. Как будто все это в порядке вещей! Лидия, между прочим, стала гораздо хуже выглядеть. Ходит целыми днями непричесанная, а ведь у нее такие чудесные каштановые волосы. Когда она приходила ко мне на лекции, то заплетала их в две толстенные длинные косы, и это делало ее похожей на героиню индейской легенды. Она бросила филфак и занялась биологией потому, что раньше она думала, будто литература должна побеждать смерть, а потом выяснилось, что все как раз наоборот и у биологии в этом деле куда больше шансов. Она говорила мне, что первым до этого додумался Эдгар Аллан По, а потом только она. У нее было столько всяких идей. А теперь она стала такой домохозяйкой! Но утром я, конечно, сказал ей приятное:

— Прелестно выглядите, моя дорогая! Цвет лица, как у распустившейся розы!

— Ох уж эти ваши ботанические комплименты, Профессор, — буркнула она в ответ.

Женщине должна идти влюбленность, а не так. И вот Лидия стоит рядом со мной, безмолвно и тоскливо наблюдает за сборами Анни, с таким выражением, какое бывает у заморенного работой