Дни убывающего света - Ойген Руге Страница 33

деревянные домики, один из таких когда-то был и у нее. Да, когда-то давным-давно, когда молодые ее руки были еще такими же нежными, как у правнука Маркуса, тогда одна гадалка по нежной ее руке, с которой едва ли еще можно было что-то считать, предсказала ей достаток и счастье, так и сбылось. Домик у нее свой был, хозяйство свое, под конец даже коровка, буро-белая, и назвала она ее Марфой, в честь маменьки, которая не дожила до этого, не увидела.

Да. Всё очень просто. Она поедет в Славу, на день рождения Нины, виза же есть. Она посидит с Ниной на кухне и похлебает ложкой простоквашу. Они вместе налепят пельменей, потом будут праздновать, с теми, кто еще жив. А потом она умрет, очень просто. Там, на родине своей умрет, там ее и похоронят, а как же иначе, счастье какое, подумалось ей, пока немецкие звуки трещали в ушах, счастье какое, что сейчас это в голову пришло, здесь, на дне рождения Вильгельма, но сказать она никому не сказала, не такая уж и дура, а деньги, что у нее под подушкой лежат, она поменяет на рубли в банке.

— Nu dawai, — сказала она мужчине с грустными глазами и пододвинула свою зеленую металлическую стопку. Мужчина с грустными глазами налил Надежде Ивановне и засмеялся.

— Надежда Ивановна, — сказал мужчина.

— Da sdrawstwujet, — воскликнул тот, с потными руками.

— Bog s toboju, — сказала Надежда Ивановна и выпила стопку одним махом.

[глава VIII]

1966

Десять лет назад, ровно в этот месяц, они вернулись из России. Такое же молочно-белое небо висело тогда над полями, повсюду — если приглядеться — распускались почки, но издалека пейзаж был таким же бесцветным, как сегодня, местность такой же безлюдной, и Курт помнил, как он смотрел через окно небольшого автобуса именно на вот это вот — на, так сказать, его родину.

Они оба вставили на последние деньги золотые зубы, резцы, чтобы выглядеть прилично в Германии. Свои хорошие вещи упаковали в чемоданчик, чтобы после многодневной поездки на поезде надеть только по прибытию, но уже когда Курт вышел и увидел Шарлотту и Вильгельма, стоящих на перроне, он показался себе таким убогим в своем аккуратно заштопанном пиджаке и широких брюках, которые он еще только что считал вполне приличными. Вильгельм заказал небольшой автобус, очевидно, в расчете на объемный багаж, но, когда в Славе они сортировали вещи, почти ничего не показалось пригодным для жизни в Германии, и их имущество ужалось до двух небольших чемоданчиков и рюкзака — в итоге вещей из Советского Союза у него оказалось меньше, чем он, пятнадцатилетний, привез с собой двадцатью годами раньше.

Ему было тридцать пять, когда он вернулся, и хотя он — в качестве своего рода компенсации — сразу же получил место в Академии наук (но в «настоящей» академии, как охотно подчеркивал Курт, чтобы обозначить разницу с Нойендорфской академией) — начало новой жизни можно было назвать каким угодно, но уж точно не легким. Кажется, он был самым возрастным аспирантом из всех, когда-либо учившихся в институте. После двадцати лет жизни в России он говорил по-немецки с акцентом. Не знал, что разрешено и когда можно смеяться. Вернувшись из мира, где по утрам приветствуют друг друга матом, он не знал, как общаться с представителями правящей элиты, не говоря уже о понимании хитросплетения связей и антипатий в социалистической науке. Целый год один начальник — исключительно благожелательно настроенный — решил занимать его переводами с русского. И еще три года он переводчиком сопровождал своего шефа в командировках в Москву.

И вот он снова поехал в Москве. И хотя город еще никогда не казался таким грязным, таким варварским, таким выматывающим, как в этот приезд — длинные поездки, пьяные, везде «служащие» с их хмурыми лицами, даже знаменитое метро, которым он всегда немного гордился, потому что будучи молодым принимал участие в subbotnik по его строительству, всё его раздражало: теснота, шум, автоматические двери, смыкающиеся, как гильотина (и с какой стати это проклятое метро находится почти в ста метрах под землей и, что удивительнее, почему он не интересовался этим раньше); на Красной площади у него выпал из рук фотоаппарат, а на Новодевичьем кладбище, которое он посетил из чувства долга, так как однажды приезжал туда с Ириной, чтобы поклониться могилам Чехова и Маяковского, его застиг холодный дождь, апрельский ледяной ливень, какие бывают только в Москве и способны заморозить насмерть, — хотя всё это было неприятным и отталкивающим, он не мог отрицать, что чувствовал удовлетворение от знаков уважения, которые ему вдруг выказывали в этой стране спустя десять лет, ему — бывшему зэку, «сосланному навечно».

В прошлый раз ему еще пришлось поселиться с коллегой-историком из Румынии. На этот раз его встретили уже в аэропорту, он получил двухместный номер в «Пекине», пусть даже — вот идиотизм — без ванной (типично для помпезных сталинских гостиниц). Знаменитый Иерусалимский выказал восторг от его новой книги, представлял его как эксперта в своей области и в конце даже устроил для него персональную экскурсию по городу, и Курт ощущал огромную радость, оттого что не дал понять, как хорошо он всё это знает: Манежная, отель «Метрополь» и «ах, посмотри-ка, Лубянка»…

Только от шашней с аспиранткой лучше было бы отказаться, подумал Курт, в то время как «трабби» мелодично трясся по невзрачной местности (так как Курт обычно ездил на метро, он всё еще не мог отличать поселки вдоль южной границы Берлина). Нельзя, думал он, допускать такое в кругу коллег. К тому же, женщина не была даже особо привлекательной, более того — в сравнении с Ириной — явно проигрывала, но у нее был этот особый взгляд, мимолетный, и он сдался; по-другому просто не получалось. Курт спрашивал себя не впервые, не объясняется ли его слабость к женщинам социальными факторами (а именно тем фактом, что большую часть своей молодости он провел в лагере) — к такому доводу он склонялся, будучи марксистом, — или это врожденное, и волокитство он унаследовал от своего отца, которого Шарлотта представляла невероятным ловеласом.

— Ну, рассказывай, — потребовала Ирина. — Как всё прошло?

— Утомительно, — ответил Курт.

И это соответствовало действительности.

Так же соответствовало действительности то, что он ежедневно работал в архиве. И что ему пришлось читать на симпозиуме незапланированный доклад. Что издательство выплатило ему аванс, и что редакция журнала попросила написать статью. Что Иерусалимский пригласил его на обед и устроил экскурсию — всё это соответствовало