Фиалки цветут зимой - Дельфина Пессан Страница 32

Я рассказала, что изменила мужу и биологический отец Антуана умер более десяти лет назад, так и не узнав о его существовании. А настоящий отец – тот, который его воспитал и любил как родного, – простил меня сразу же, как только я раскрыла ему правду.

Я рассказала, что единственный человек, который так и не смог меня простить, – это я сама. Я чувствовала себя такой виноватой, что предпочитала хранить молчание. Когда мы о чем-нибудь молчим, нам кажется, будто этого не существует.

Я рассказала, что была неправа, и попросила у него прощения. Крупные тихие слезы текли по его лицу, и у меня сжималось сердце при виде сына, который плачет по моей вине. Мы долго просидели так, неподвижно.

– Ты на меня сердишься? – спросила я надтреснутым голосом.

Он ответил тут же, не раздумывая:

– Нет, я на тебя не сержусь, и знаешь, что самое удивительное?

Его губы растянулись в веселой усмешке, и на несколько секунд мне показалось, будто передо мной опять тот мальчишка, который приходил из школы с букетиком маргариток, собранных вдоль дороги.

– Самое удивительное, что я ждал этого разговора и в то же время делал все возможное, чтобы он не состоялся. Я ужасно злился на тебя, но не пытался ничего исправить. И сегодня я понимаю, что не сержусь на тебя впервые за очень долгое время.

У меня опять защипало в глазах, теперь от облегчения. Я сумела, я выстояла, но это было не все.

– Мне нужно сказать тебе еще кое-что… Не волнуйся, больше никаких страшных признаний.

Я сообщила Антуану о том, что хочу написать предварительное распоряжение. Он запротестовал, сказал, что это преждевременно. Но я его перебила:

– Я не знаю, когда придет время. Но знаю, что уже готова размышлять над тем, каким образом хотела бы уйти из этого мира. Так что я напишу это письмо, и, когда за мной придут, чтобы проводить на операцию, я отдам его тебе, а ты передашь мои распоряжения врачам.

Антуан поднял руки, показывая, что сдается.

– Хорошо, я сделаю, как ты хочешь. Все равно, когда ты включаешь этот свой учительский тон, ясно, что тебя не переубедишь.

Он прав, характер у меня ого-го. Ну а как бы я иначе справлялась с классом из двадцати пяти учеников?

Только вот когда за мной привезли каталку, чтобы везти в операционную, отвага моя слегка пошатнулась. Антуан наклонился и шепотом сказал мне на ухо:

– Пока, мамочка.

И мне вдруг стало почти совсем не страшно.

Операция сама по себе прошла без каких-либо трудностей. Когда я очнулась, вспомнилось стихотворение Сосэки:

Я была жива.

Мне предстояло провести неделю в больнице под наблюдением, голова раскалывалась, но я была жива.

Вчера меня выписали. Если бы раньше мне кто-то сказал, что однажды я буду рада вернуться в «Бель-Эйр», я бы ему не поверила.

К счастью, головные боли уменьшились – окончательно не прошли, но, по крайней мере, теперь их можно терпеть.

– По-видимому, мой древний остов сильнее, чем кажется, – заметила я Лили и Маргерит.

Мне по-прежнему требуется помощь в ванной, это мне совсем не нравится, но я решила не оглядываться назад. Если я примусь вести подсчет всех повседневных действий, которые я больше не в состоянии выполнять самостоятельно, то опять начну себя жалеть. После перенесенного испытания я решила на всю катушку использовать каждый день, который мне остался. Не думать о прошлом и перестать бояться того, что может произойти в будущем. Жить в настоящем.

– Конечно, вы сильная! – подтвердила Лили. – В этом никто и не сомневался, кроме вас самой.

Маргерит была необычно молчалива. Парик она сегодня надела каштановый – тот, который носила в первые дни работы здесь.

– Так, ладно, я пошла мыть остальных. Закончишь с мадам Флоран сама, ладно? – спросила Лили.

Малышка кивнула, и мы снова остались в ванной одни. Я наблюдала, как ее гладкие нежные руки протирают мое высохшее тело, и была благодарна за то, что я по-прежнему здесь и проживаю это.

Она была совсем рядом, но казалось, между нами тысячи километров.

– Что с тобой? Ты сегодня как будто развалина похуже меня, а у меня, можешь не сомневаться, денек выдался не самый приятный в жизни.

Она глубоко вздохнула и только потом ответила:

– Да много всего… Во-первых, я ужасно боялась за вас. Ну и потом, я продолжаю переваривать то, что узнала о матери. Я много думала над тем, что вы мне тогда сказали.

Я смотрела на ее отражение в зеркале. Она склонила голову, волосы заслонили лицо.

– Я поняла, что, если бы меня попросили рассказать про последние годы своей жизни, я бы не знала, что сказать. Я как будто плыла по течению… Ухватилась за эту свою злость и не отпускала, потому что проще злиться на папу, чем признать, что мама умерла просто так, ни за что.

Малышка взрослела. А это бывает больно.

– Я встретила вас и сразу же полюбила – и вас, и эту профессию, и всех, кто здесь работает и живет. А потом вас увезли на операцию, и я стала бояться, что теперь и вас тоже потеряю.

Она подняла глаза, и наши взгляды встретились рикошетом в зеркале.

– Сегодня я здесь, – пообещала я, надеясь, что голос прозвучал достаточно твердо. – Тебе было страшно, и я тебя прекрасно понимаю. Я сама боялась. Но страх никогда не предотвращает того, что должно произойти. Он только все усложняет.

– Но у вас был такой отважный вид! Вот я постоянно боюсь, – призналась она и коснулась своих фальшивых волос.

В эту секунду я поняла, что сейчас она откроет мне всё, и напрягла последние свои скудные силы, чтобы быть на высоте и соответствовать степени ее доверия. Мне хотелось убедить ее в том, что она может на меня рассчитывать: что бы она ни сказала, я ее услышу. Но я удержалась и промолчала, давая ей собраться и одолеть то, что так ее тяготит.

Не оборачиваясь, я сосредоточенно смотрела на ее отражение в зеркале. И она продолжила – голосом плохо настроенным, в порезах и царапинах.

– Я боюсь, что подумают люди, когда меня увидят. Боюсь оказаться у всех на виду и поэтому предпочитаю притворяться.

Она вдруг расправила плечи и положила руку на парик. Вид у нее был отчаянный, как будто она приняла важное решение.

– Я не хочу бояться.

Она ухватилась за парик и потянула его назад. Безжизненная масса упала на пол почти беззвучно. Я посмотрела на лицо Маргерит, очень худое и бледное и обрамленное ежиком светлых волос.

По ее голове, от верхушки уха по линии роста волос надо лбом тянулся вздувшийся шрам толщиной в палец.

Она коснулась его и прошептала:

– Я долго не могла заставить себя смотреть