Призраки Дарвина - Ариэль Дорфман Страница 31

— Ближе к ним? А что насчет того, чтобы стать ближе ко мне, Камилла Фостер?!

— Только не говори, что ревнуешь к этому бедняге. Если твой единственный соперник — кавескар, умерший сотню лет назад, можешь считать, тебе повезло.

— Я серьезно…

— Если серьезно, то доверься мне. Я буду выходить на связь ежедневно, только не выспрашивай у меня детали.

Я понимал, что нужно позволить Камилле распутывать ее научными методами клубок моего недуга и искать выход из лабиринта без необходимости объяснять очередной из целой вереницы шаг, каждую зацепку кому-то далекому, пусть даже я и был жертвой. Конечно, я ей доверял.

Кроме того, мне приготовлена замечательная награда — обещание вернуться домой ко Дню благодарения с уже выполненной миссией. Меня несказанно обрадовало известие, что скоро я буду баюкать ее в объятиях, но восторг слегка притуплялся из-за того, что это означало для ее карьеры. Как же Институт Пастера?

— Они не дали двухнедельный отпуск, который был мне нужен, Фиц. Так что мы расторгли контракт, но расстались довольно полюбовно. Они будут рады принять меня в будущем, как только ты приведешь дела в порядок. Я сказала доктору Лувару, что вторая поездка в Германию нужна, чтобы помочь мужу, он ничего не стал говорить, приподнял бровь, улыбнулся, а потом изрек — о, это так по-французски, даже для ученого: «Только одна вещь важнее ДНК — это любовь». Я ответила, что, на мой взгляд, вся ДНК скрепляется любовью. Я правда в это верю. Так что не беспокойся, Фиц.

Кэм всегда проявляла недюжинный оптимизм, но сегодня казалась чересчур веселой. Разве эти поиски не мешают ее карьере?

— Вовсе нет, — выпалила она, но потом исправилась: — Ну, немного. Доктор Лувар очень хотел, чтобы я работала вместе с одним из их консультантов, крутым американским эпидемиологом из Стэнфорда Эрнестом Дауни. Живая легенда, он уже выдвигался на Нобелевскую премию за работу по лейковирусам. Перед уходом мы ненадолго пересеклись… Ну, он, по сути, переключился на мою область исследований визуальной памяти и генетических мутаций, правда, упомянул, что передача изображений происходит не только по наследству, но может передаваться от человека к человеку половым путем или через слюну. Он сказал, что найдет меня в Штатах, мы будем поддерживать связь и спасем человечество от надвигающейся чумы. По правде говоря, Фицрой, мне он показался каким-то жутковатым, что ли. Значит, твой посетитель совершил доброе дело, заставив меня держаться подальше от этого Дауни!

Итак, Кэм уехала в глубь Германии.

Время от времени я получал от нее таинственные сообщения с оттенком эротики, перемежавшиеся короткими, почти телеграфными фразами, которые позволяли одним глазком взглянуть, что происходило по дороге из Гамбурга в Берлин через другие города.

Гамбург: «Я знаю, кто организовал похищение, Фиц, и многое другое. Генрих, его звали Генрих, Генри — твой посетитель, Фиц».

Нюрнберг: «Они заболели по прибытии из Берлина, Фиц, но их все равно выставили напоказ».

Штутгарт: «Им стало так плохо, что их нельзя было демонстрировать, Фиц».

Затем Мюнхен: «Он определенно болен, твой Генри, если верить доктору Боллинджеру, лечившему его в этом городе, записки нашлись среди бумаг профессора Теодора фон Бишофа». И позже тем же вечером: «Теперь я понимаю, как он умер, от чего он умер, Фиц».

И наконец, Берлин.

Седьмое ноября 1989 года: «Последнее звено, почти последнее недостающее звено, Фиц, здесь, в Берлине, где ад — или, я бы сказала, рай — разверзся, чтобы наступил новый рассвет для человечества. Но я приехала сюда не за этим. Оказывается, наших кавескаров пленили по приказу Рудольфа Вирхова. Мне нелегко писать это имя с презрением, мой милый. Вирхов — друг и коллега Луи Пастера, герой для всех, кто изучает биологию и рак. Мы обязаны ему теорией клеточного воспроизводства, согласно которой больные клетки происходят из здоровых. Он был потрясающим реформатором, спасшим несчетное количество жизней благодаря нововведениям в общественной гигиене и появлению канализации, это один из самых прогрессивных общественных деятелей своего времени, сторонник полной демократии, в том числе для женщин, и налога на богатство, вот почему так трудно поверить, что кто-то вроде него мог заплатить за похищение. Но Сен-Илер поднялся на борт позже, когда Генри и другие были в Европе. Вирхов годами пытался заполучить несколько патагонцев, хотел изучить их. Завтра узнаю больше в Берлинском зоологическом обществе. Люблю тебя каждой молекулой моего тела. Кэм».

Рай и ад действительно разверзлись в Берлине, где за три дня до прибытия моей любимой полмиллиона человек вышли на митинг на площади Александерплац в Восточном Берлине, требуя выпустить их на Запад. Она ехала всю ночь в поезде из Мюнхена через Восточную Германию: «Ох, милый, путешествие в некотором роде захватывающее, но мы не могли остановиться, потому что это вражеская территория. Я выглянула в темноту, но ничего не увидела, за окном царила кромешная мгла. Интересно, что чувствовал Генри, проведя двадцать семь часов запертым в фургоне с мясом, печеньем и небольшим количеством воды, по дороге из Парижа в Берлин».

Всего в нескольких милях оттого места, где она писала эти строки, Политбюро КПГ пыталось избежать кровавого столкновения. Не лучший момент для исследования других видов насилия и миграций и других стен, возведенных в зоопарках сто лет назад, но энтузиазм Кэм не имел границ.

«Сегодня лучший день! — восторгалась она на следующее утро, восьмого ноября. — Ты бы видел на улицах толпы людей, марширующих к Бранденбургским воротам, тысячи собравшихся в ожидании чего-то грандиозного. Они станут свободными, Фиц. И мы. Скоро мы освободимся от прошлого, вот увидишь, любимый. Мне пора».

И она унеслась куда-то, то ли присоединяться к протестующим, то ли копаться в архивах, которые Вирхов оставил Берлинскому обществу антропологии, этнологии и протоистории. На следующий день она звонила дважды. Сначала рано утром:

— Генри — никак не привыкну называть его Генрихом, — как значится в одном отчете, было восемнадцать, это подрывает нашу складную теорию о том, что ему было четырнадцать, как тебе, одиннадцатого сентября тысяча восемьсот восемьдесят первого года. Он сын Антонио, того свирепого дикаря, хотя они оба больше похожи на туземца по прозвищу Капитан. В одном отчете есть приписка, якобы Антонио был мужем Трины, в чем я лично сомневаюсь, поскольку в Париже никто об этом не упоминал. В нашем деле много лжи. Теперь ты понимаешь, почему я не хочу сообщать подробности, пока не разберусь со всем. Но я закончу к завтрашнему дню. Я только что договорилась о встрече с журналистами одной газеты, писавшей о патагонцах, когда те еще были в Берлине.