Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор Страница 3

Сьюзен и Джоанна пришли в такой восторг, что тут же вымыли головы и накрутили волосы на алюминиевые бигуди. Ха, подумала дочурка, сидевшая на кровати по-турецки и смотревшая, как они снимают бигуди. Поглядим, как вы переварите хорошую порцию Уэнделла и Кори!

– Вам они понравятся, – сказала она. – Уэнделл – рост шесть футов, волосы рыжие. Кори – шесть футов шесть дюймов, волосы черные, носит спортивный пиджак, и у них машина с беличьим хвостом на антенне.

– С какой стати такая кроха столько всего знает про взрослых парней? – спросила Сьюзен и приблизила лицо к зеркалу вплотную, чтобы увидеть, как расплываются зрачки.

Дочурка легла на кровать лицом вверх и стала считать узкие потолочные доски, пока не перенеслась в другое место. Я хорошо их знаю, сказала она кому-то. Мы вместе сражались на мировой войне. Они служили у меня под началом, и я пять раз спасала их от японских летчиков-самоубийц, и Уэнделл сказал – я женюсь на этой девчонке, а другой ему – дудки, не ты, а я, а я говорю – ни тот ни другой, потому что вы оба сейчас пойдете у меня под трибунал.

– Я их видела, только и всего, – сказала она.

Когда они приехали, девочки секунду-другую на них таращились, а потом начали хихикать и говорить между собой про монастырь. Девочки сидели рядышком на качелях, а Уэнделл и Кори – на перилах веранды. Парни сидели по-обезьяньи – колени на уровне плеч, руки свисают между колен. Оба были малорослые и худые, с красными лицами, высокими скулами и бледными глазками-семечками. Они принесли губную гармонику и гитару. Один негромко затянул что-то на гармонике, рассматривая девочек поверх нее, другой принялся бренчать на гитаре, а потом запел, не глядя на них, с запрокинутой головой, как будто ему интересно было только слушать себя самого. Он пел деревенскую, которая звучала у него наполовину как любовная, наполовину как гимн.

Дочурка стояла на бочке в кустах сбоку от дома, лицо на одном уровне с полом веранды. Солнце садилось, и небо в лад сладко-печальной музыке окрашивалось в цвет синяка. Уэнделл, продолжая петь, заулыбался и начал посматривать на девочек. Он уставился на Сьюзен собачьим любящим взором и затянул:

Я друга нашел в Иисусе,

Он – жизнь и начало начал,

Он – лилия долины,

Свободу Он мне даровал!

Потом обратил тот же взгляд на Джоанну и запел:

Стеной окружен огневою,

Я страха не ведаю с Ним,

Он – лилия долины,

Я вечно Им буду храним!

Девочки переглянулись, и каждая, чтобы не захихикать, прикусила нижнюю губу, но Сьюзен все-таки прыснула и прихлопнула рот ладонью. Певец помрачнел и несколько секунд только тренькал струнами. Потом затянул «Старый крест на холме»[3], и они вежливо выслушали, но, когда он кончил, сказали: «Теперь наша очередь!» – и прежде, чем он успел начать новую, запели натренированными монастырскими голосами:

Tantum ergo Sacramentum

Veneremur cernui,

Et antiquum documentum

Novo cedat ritui[4].

Дочурка увидела, как серьезные лица парней повернулись друг к другу и выражение их стало нахмуренно-обескураженным, как будто парни не знали точно, смеются над ними или нет.

Præstet fides supplementum

Sensuum defectui.

Genitori, Genitoque

Laus et jubilatio,

Salus, honor, virtus quoque…

В серо-фиолетовых сумерках лица парней стали темно-багровыми. Вид у обоих был злой и удивленный.

Sit et benedictio;

Procedenti ab utroque

Compar sit laudatio.

Amen.

Девочки вывели «Аминь», и сделалось тихо.

– Еврейские, что ли, песенки, – сказал Уэнделл и стал настраивать гитару.

Девочки глупо захихикали, но тут дочурка топнула ногой по бочке.

– Дурной ты бычина! – заорала она. – Дурной бычина из Церкви Бога!

Вопя, она свалилась с бочки; они попрыгали с перил посмотреть, кто кричал, а она, мигом поднявшись, метнулась от них за угол дома.

Мать устроила ужин на заднем дворе, где над столом, как всегда у них в таких случаях, горели японские фонарики.

– Я с ними за стол не сяду, – сказала дочурка, схватила со стола свою тарелку и унеслась с нею на кухню, где поужинала в обществе тощей чернокожей кухарки с синими деснами.

– Ну что ж ты гадкая такая бываешь, – посетовала кухарка.

– Я не виновата, что они идиоты, – отозвалась дочурка.

Фонарики оранжево подсвечивали листву на своем уровне, выше она была черно-зеленая, а ниже перемежались разные цвета, неяркие, приглушенные, делавшие девочек за столом миловиднее, чем они были. Время от времени дочурка поворачивала голову и смотрела в кухонное окно на то, что происходило внизу.

– Бог может взять и сделать тебя слепоглухонемой, – сказала кухарка. – Тогда небось не будешь уже такая умненькая.

– Все равно буду умней, чем некоторые, – отозвалась дочурка.

После ужина они отправились на ярмарку. Она тоже туда хотела, но не с ними – позвали бы даже, все равно бы не поехала. Она поднялась наверх и стала ходить по длинной спальне, сцепив руки за спиной и наклоня голову вперед, лицо яростное и в то же время мечтательное. Электричество не включала, позволяя темноте сгуститься и сделать комнату более маленькой и укромной. Через равные промежутки времени открытое окно пересекал сноп света, кладя на стену тени. Она остановилась и стала смотреть наружу поверх темных откосов, поверх отсвечивающего серебром пруда, поверх стены леса на крапчатое небо, где поворачивался, двигаясь вверх, и вокруг, и вдаль, точно шаря в воздухе в поисках потерянного солнца, длинный световой палец. Это был луч ярмарочного маяка.

Ей слышны были дальние звуки каллиопы[5], и внутренним зрением она видела все шатры в сиянии золотой пыли, видела бриллиантовое кольцо колеса обозрения с его бесконечным движением по воздушному кругу, видела скрипучую карусель с ее бесконечным движением по кругу наземному. Ярмарка длилась пять или шесть дней, в один из которых после полудня специально приглашались школьники, в другой, вечером, – негры. В прошлом году она была там в школьное время и повидала обезьянок и толстяка, покаталась на колесе обозрения. Некоторые шатры были закрыты, потому что там показывали такое, что полагалось знать только взрослым, но она с интересом разглядывала рекламу на этих шатрах – блеклые холсты с людьми в трико, смотревшими жестко-напряженно-спокойно, как мученики, которым римский солдат вот-вот отрежет языки. Она вообразила, что происходящее внутри имеет отношение к