От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман Страница 3

была жена, оставшаяся в том городе, где остались все мои друзья. Два года мы прожили вместе, потом она ушла. Обычную земную привязанность можно определить переживанием страха смерти как страха расставания с ней, а не своего исчезновения. После ухода жены я сразу переехал в другой город. А потом сказал себе: я ее, конечно, люблю, но не более того.

Иду по своему участку. Рядом молодая пара. Слышу упрямый голос девушки: «Кто она? Кто она?» Ее друг чуть впереди, блуждающий взгляд, полуулыбка. Оба не совсем здесь.

Подлинность себя не знает, потому так неопровержима в своем молчании. Но человеческое знание неубедительно и легковесно, – рябит болтливо и тараторит вкось. «Кто она? Кто она?»

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Сзади идешь – сзади и найдешь».)

В любви неуничтожимо лишь бесчувственное сопровождение: пейзаж или интерьер. Потому что они ничего дурного не замышляют. «Вы уверены?» Но я прохожу мимо не отвечая. Сейчас лучшее время дня, заходит солнце. Я сажусь на скамейку и смотрю на небо.

В алюминиевой кастрюльке

вскипяти молоко,

старческие запомни руки,

в окне на кухне запомни облако.

А когда, закипая близко,

сворачивается оно,

запомни сдвиг живой белизны

к мертвой, —

это водянистая

подоплека грядущих бед.

Небо светит сегодня неистово.

Ничего не помнит свет.

В этом районе, где я совершаю обход своих «пациентов», все знакомо до мелочей: не только улицы и их обитатели, но и мизансцены, выверенные во времени и пространстве с такой точностью, что я могу предсказать выход того или иного «актера». Их повторяемость в своем самоутверждении, как ни странно, не добавляет реальности, наоборот, внушает иллюзорность, и, если бы не случайные статисты, дилетанты, действующие на свой страх и риск, сновидению не было бы конца.

Сейчас выход бодряка из того кафе. Он ест бутерброд, вминаясь в свежую булку, начиненную зеленью и мясом, с таким жаром, что я ощущаю вкус поглощаемого. Тело в разгаре еще не исчерпанного удовольствия.

А вот и статисты: на той стороне улицы целующаяся пара, при этом мужчина умудряется рукой почесывать бок. Но ведь только так бодряк и может запомниться? «Да, уверен».

Есть еще замечательные случайности, которые выламываются из скучной повседневности своей странной выразительностью. «Выразительной претенциозностью», как приговаривает «повседневность», подобно каждому из нас, подозревающему, что все, кроме него, слегка сумасшедшие.

Низкорослый мужчина облокачивается на шею девушки с отпиленной головой, – на ней обтягивающие джинсы и блузка, она стоит ровно и подчеркнуто неподвижно, притворяясь манекеном, который в следующее мгновение им и становится, – выставленный перед магазином одежды, он мелькнул, когда я ехал на работу, а вспомнился сию секунду, когда смотрю на сидящих на асфальте двух крошечных черных птиц – клюв в клюв, – застывших в поцелуе, и, пока вглядываюсь в них, они превращаются в кленовый лист, вырезанный и вертикально установленный в виде двойного силуэта, – он подрагивает на сером асфальте от щекотки заходящего солнца, освещающего его сзади, – оттого с моей стороны силуэт не сплошь черен, но слегка позолочен по контуру.

«Дым на мгновение отключился и увидел в кратком сне, что после этих мысленных слов она, уловив, что „спальню“ он заказывает скорее от скуки что-то сказать, чем от желания ее раздеть и возлюбить, раскисла, и подумал, что слезы с большей вероятностью взыграли из‐за этого, а не из‐за неприглядной и наглой правды, что деньги бы не помешали.

Как бы там ни было, она разучилась справляться с легкими, как ветерок, истериками, ополаскивающими или – скорее – оплакивающими ее лицо, и красивые прямые черты расплывались, как на промокашке, а она даже толком не понимала, что именно вызывало слезы. Теперь это происходило с болезненной частотой, как будто она, в прошлом профессиональная пловчиха, всеми порами впитывала годами воду и вот сейчас возвращала ее миру, слегка подсолив.

Ее неразумение прошло славный эволюционный путь от принудительного сдвига мысли из гостиной в кладовку, откуда еще долго раздавались вздохи и скрипы, до инстинктивного запрета на принятие любого сигнала, требующего осмысления, и речь с усеченными окончаниями слов о том свидетельствовала безутешно.

„Да, безутешно, мой друг, – Дмитрий обращался к нашему покойному другу Грише, – ведь есть люди, и ты это хорошо знаешь, которые не ведают чувства вины, чаще женщины, чем мужчины, по крайней мере, не способны ее признать, и их головы устроены еще безутешней, потому что они не только не допускают своей вины, но и мгновенно винят того, перед кем виноваты, и тоже не успевая понять в чем, хотя интуитивно и обыгрывая ситуацию с выгодой для себя, не то что обычные плаксы. Впрочем, она поднаторела и в такого рода упреждающих выпадах, и я как раз вспоминал об этом, когда А. фотографировал нас с Л. у гранитного заиндевевшего твоего надгробья и, наверное, для придания живости картинке выдувал парок перед объективом, а уж потом щелкал. Было немного стыдно – не лучшее, нет, не лучшее место для фотопроб, так что в глазах моих смешались стыд и бесстыдство, и вышел некоторый испуг (заметь, как точно это слово соответствует значению!). Испуг, кровно связанный с этим, повторился назавтра по другим причинам, когда я пришел без елки и испугался не очередных обвинительных слез, столь несправедливых, а своего презрения к ее беспамятству, тем худшему, что ты ее когда-то тайно (а значит – с особенной преданностью) любил, мой дорогой, и она это прекрасно знала». Здесь обращение к покойному другу кончалось.

Дым, как всегда, бежал, бежал, бежал и добежал до очередного побега, не отчаянного, а спокойного, не задевающего сердечной мышцы, стóящего столько же, сколько ее обида и его хамство. Так же, как он знал, что ее мораль физиологична и не поддается дрессировке, что она из тех людей, которые, проголодавшись или не выспавшись, обрушиваются на ближнего дурным настроением, так и она знала, что он ради красного словца… и т. д., и его презрение, если оно возникало, сопровождалось, пожалуй, восторгом, да, это было восторженное презрение. Он не раз вспоминал, как в пору до ее замужества, лет пятнадцать назад, она шла навестить больную родственницу и по дороге откусила грушу, которую ей несла, и если бы не его укоризненные уговоры, так бы и подарила, с надкусом, о, святая простота, но он помнил и какие-то свои слова, произнесенные без малейшего намерения оскорбить, но часто оскорбительные, потому что черт дергал его за