Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон Страница 29

я люблю истории! Лица всегда рассказывают истории, тела — иногда, части тел — никогда. Острое мгновенное удовольствие эксгибициониста, выставляющего напоказ свой обнаженный орган, чтобы насладиться растерянностью женщины, равновелико номеру стриптизера в пип-шоу, когда клиент платит за то, чтобы несколько минут любоваться причиндалами в движении… Короткие обрывки изображений — усеченных, бессмысленных, щелк! щелк! щелк! Мой взгляд предпочитает медленный темп и глубину, поэтому я никогда не снимаю со вспышкой, ставлю фильтр на источник света, чтобы не слепил, и стараюсь не ошибиться с выдержкой, чтобы не загубить съемку.

У меня простое кредо: снимать лишь то, что я способна полюбить. Мой взгляд всегда и есть такая любовь. Ни больше, ни меньше. Я ужасно горжусь своим проектом «Обнаженные мы». Заснувшие голыми люди, тела всех возрастов и цветов кожи, обоих полов, тучные и тощие, гладкие и морщинистые, причесанные и всклокоченные, с татуировками, веснушками или шрамами, видящие сны, сопящие, свернувшиеся клубочком, беззащитные, такие уязвимые и смертные… И все они прекрасны.

В один из “гостеприимных” дней в больнице мы с Фабрисом сделали Туссена. Я приносила ему эхографию ребенка, и он смешил меня, притворяясь, что видит не амниотическую жидкость, а проявитель. Я соглашалась: “Ты прав — тому и другому радуешься одинаково! Нечто возникает из ниоткуда. Сначала мотивы, потом линии: оно появляется. Изгиб, серая тень, разветвляющиеся, все более сложные черты: да, оно идет, ух ты, смотри, любимый, оно здесь! Нечто или некто! Он явился, он живой, сердечко бьется!”

Во время первой беременности я познала лучшие в жизни оргазмы.

Фабрис умер за несколько недель до рождения ребенка. Ему пересадили почку девушки, погибшей в аварии на дороге, но организм отторг донорский орган, и сегодня тело, которое я почитала, как святыню, похоронено где-то в предместье Города Солнца Порт-о-Пренс. Не знаю, на каком кладбище…»

Ты не знаешь, где упокоился твой первый муж? — изумляется Субра.

«Конечно, знаю. На кладбище в Монтрее».

Проклятье, вставать будем?

Semplici[112]

Время близится к одиннадцати. Хозяин гостиницы гремит посудой, намекая: Ну сколько можно, дикие вы люди?! Здесь вам не Канада, а моя кухня — не костер перед типи! Ингрид помогает Симону подняться и говорит:

— Мы подумали, будет приятно начать день с прогулки по саду. Взбодриться, подышать кислородом. Верно, папа? Мы изучили план и нашли один, совсем близко от гостиницы.

План обманчив, на нем отмечены не все улицы, путь получился неблизкий и трудный из-за оглушительного уличного шума в Старом городе. Симон к старости стал сверхчувствительным к шороху шин, визгу тормозов, воплям гудков с тех пор, как мэрия Уэстмаунта решила проложить автобан прямо под окнами их с Ингрид дома. Рена чувствует, что отцу не по себе, и проникается его недомоганием и тревогой мачехи за мужа, их страхи сливаются с ее собственными, совершенно выбивая из колеи. Нервы напряжены до предела, но душа чувствует благодать: теплый воздух, желтые и охровые стены, пышная зелень, плавающий в воздухе туман воскрешают в душе воспоминание об одинокой прогулке, которую она совершила десять лет назад по Висячим садам Мумбая.

Она приехала в Индию, чтобы поработать с женщинами из квартала «красных фонарей», но начала не сразу — их оказалось слишком много, тысячи и тысячи. Каждая обитала в крошечной клетушке. Комнатенки лепились друг к другу, как пчелиные соты, в четырех-пятиэтажных домах, занимавших все улицы квартала, которым заправляла мафия. «Здесь не так уж и плохо! — сказала Рене Аруна, молодая женщина, которую она в конце концов выбрала в качестве модели. — По утрам можно выйти из дома, поболтать с подружками, сделать покупки… В клетках держат только десятилеток». После очередной встречи с Аруной Рена вернулась в отель, подумывая о самоубийстве, но ранним утром следующего дня поднялась пешком по холму Малабар до Висячих садов, чья красота вернула ее к жизни. И вот теперь, во Флоренции, рядом с постаревшими, не очень здоровыми родителями, она различает среди итальянской красоты аромат Индии, ее зелени, тумана, дыма, навоза и мускуса, который всегда витает над городами этой огромной азиатской страны.

Ты выживешь, — шепчет ей Субра. — Завтра возьмете напрокат машину и отправитесь в путешествие по тосканским холмам, пройдут дни — они уже проходят, — все закончится хорошо, ты вернешься в Париж, в свою квартиру, к своему мужу и своей работе. Не расстраивайся. Каждый шаг по Флоренции — это шаг к объятиям Азиза.

Добравшись до улицы Пьера Антонио Микели[113], они обнаруживают, что сады Semplici[114], помеченные на плане крупными буквами, принадлежат университету.

Через открытые ворота видны цветы и заросли кустов.

— Ну вперед! — командует она.

Красный свет? Поехали! — смеется Субра. — Шлагбаум? Снесём!

Появляется охранник в униформе: с первого взгляда понятно, что их троица не имеет отношения ни к профессуре, ни к студентам.

— Могу я вам помочь? — грозно вопрошает мужчина на итальянском.

Рена лучезарно улыбается, извиняется за вторжение, просит разрешить ее уставшим родителям недолго посидеть на лавочке.

Она не лукавит, считая, что старики должны иметь право на отдых во всех садах мира, и хочет помочь охраннику признать ее правоту. Он колеблется. С одной стороны, он тоже сын, и родителям его много лет, а с другой — заманчиво показать свою власть. Рена решает воспользоваться его колебаниями — как тогда, в Утремоне, с любавическим хасидом, — ловит взгляд охранника и уже не отпускает.

Проходят три долгие секунды.

Теряешь хватку! — смеется Субра. — А что будет через несколько лет, когда морщин на лице станет больше, под глазами появятся темные круги, вековая техника соблазнения начнет давать сбои и ты не сможешь получать желаемое, как это было всю предшествующую жизнь?

— Никаких фотографий… — буркает наконец охранник, глядя на «Кэнон», висящий между грудями Рены.

«Любуйся на здоровье, — думает она, — это честный обмен. Оба мы смертны, и, если мои соски под черной футболкой способны тебя порадовать, так тому и быть».

Было бы на что смотреть! — подкалывает ее Субра. — Так, ерунда, на один зубок, на косой глазок…

Они сидят на скамейке в окружении идиллической флорентийской красоты, и Симон с Ингрид в подробностях описывают Рене недавнюю поездку в Голландию: старение, болезнь и смерть членов семьи Ингрид, новые назначения, дети, неприятности голландских кузенов… Она кивает в такт словам мачехи, но почти не слушает — наблюдает за аллеями и подходами к кампусу, ведя мысленный диалог с отцом.

«Ты ведь ненавидишь университеты, да, папа? Из-за так и не полученной докторской степени и диссертации “Истоки сознания” которая десять лет мешала жить всей