Звездопад - Отиа Шалвович Иоселиани Страница 25

Весь август мы сидели только на кукурузе, взятой в обмен на нетель, — варили повидло из яблок или груш, заправляя его горстью муки. Иногда по утрам варили жиденькую кашу на сыворотке, оставшейся после закваски сыра.

Однажды утром мы сварили такую кашу, а головку сыра отложили на ужин.

Вечером, когда мы с мамой вернулись с работы, сыра на месте не оказалось.

Мать, недоумевая, бросилась к бабушке:

— Мама, где сыр?

— А куда ты его спрятала? — в свою очередь удивилась бабушка.

— Как всегда, на полку, под тарелкой.

— Не знаю, дочка! Я весь день с девочкой возилась.

— Чудеса…

— А где Заза? — спросил я и позвал: — Заза!

Никто не отозвался.

Я вышел во двор.

— Заза!

Зазы нигде не было.

Он явился поздно вечером. Тихонько прошмыгнул в дом и сразу ушел в угол подальше, куда почти не достигал свет очага.

— Где ты бродишь весь день? — спросил я.

— Играл! — беспечно ответил Заза. — Ух, устал как! — добавил он и только собрался растянуться на тахте, как я схватил его за ухо.

— А, может быть, ты знаешь?..

— Не знаю…

— Постой. — Я заглянул ему в глаза. — Выходит, ты знаешь, о чем я спрашиваю.

— Нет, не знаю.

— Тогда чего же ты не знаешь?

— Ничего не знаю. Меня целый день дома не было…

— Где сыр?

— Небось кошка съела!

— Ах, кошка! — Я отпустил его ухо.

— Кошка, — повторил он. — Я видел, как она сидела на полке. Большая, рыжая. А потом во дворе… Я в нее камнем, Гогита…

— Ладно! — прервал я. — Хватит. Кошка так кошка.

— Такая большая, рыжая… Это не Гочи и не тети Эки… Верно, Клементиева была кошка.

— Перестань болтать! — оборвал я его. Я хотел заставить его поклясться именем отца, но не решился: вдруг он соврет.

На следующее утро я сказал маме, чтобы она не прятала сыр, а положила на прежнее место.

— Если только это он, — наказала перед уходом мама, — вздуй так, чтоб на всю жизнь запомнил.

— Ладно, мама, — сказал я и пошел к арбе.

Я запряг быков в ярмо, громко покрикивая на них, выехал за ворота, но, дойдя до дома Гочи, остановился. Там я привязал быков к пряслу, перелез через плетень и пошел назад. Обойдя кухню с задворок, я прислушался. Было тихо. Я заглянул в щель. Никого. Обошел дом. На веранде бабушка качала люльку. Я приоткрыл дверь на кухню — сыр лежал на месте. Но только я собрался уходить, как послышались чьи-то осторожные шаги. Я отскочил за дверь и замер. На пороге, почему-то пятясь задом, показался Заза. Он следил за бабушкой. Все время пятясь, он шагнул внутрь. Мяукнула кошка.

— Тшш! — зашипел Заза, видно, зажимая в ладонь кошачью морду. Было слышно, как она скреблась когтями о его рубашку.

Заза повернулся, зашвырнул кошку на полку, где стояла миска, схватил сыр, отломил кошке кусочек, а сам набил полный рот и выскочил вон. Я вышел из засады и увидел, как он скрылся за углом. Я пустился вдогонку. Обежал вокруг дома, заглянул в подпол, кинулся к воротам, потом к перелазу через забор. Обыскал весь двор, но его и след простыл.

Растерянно озираясь, я подошел к убежищу посреди двора; спустился на несколько ступенек и заглянул. Наши глаза встретились. Я только и сумел разглядеть в темноте глаза да белый сыр. Заза торопливо запихнул в рот большой кусок, разжевал и проглотил с трудом.

— А ну, вылезай!

Он опять откусил сыр, но с места не сдвинулся.

— Оглох, что ли? Вылезай, говорят!

Он запихал в рот остаток головки, давясь и вытягивая шею, протолкнул его в глотку и только тогда вылез из ямы. Я думал, что он пустится наутек и уж тут-то я схвачу его, но он покорно остановился передо мной.

Я задыхался от злости. Наверное, мне надо было что-то сказать, объяснить, поругать, но, когда я занес руку для удара, Заза опередил меня и сказал:

— На, бей…

Рука моя застыла, словно одеревенев.

— Бей! — повторил он.

— Не бить, а убить тебя надо! — закричал я и снова замахнулся, но его острые скулы были так обтянуты, что я не мог его ударить.

— Заза! — заорал я.

— Почему не бьешь? — спросил он и подвинулся ко мне.

Я не мог ударить. Не мог. Меня душили слезы.

— Убирайся! — закричал я.

— Никуда я не пойду.

— Что?!

— Вчера тоже я съел сыр.

— Ты?.. Ну почему, почему ты?.. — Я уронил руки и заплакал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ВЕРНЫЙ ПЕС

Летом работать стало еще труднее. Невыкорчеванные в прошлом году сорняки буйно пошли в рост и стали одолевать кукурузу.

Колчерукий председатель призвал колченогого Эзику — поднимай тревогу!

Гоча и Тухия целый день правили мотыги, а я стругал аробные шкворни. Культиватор я отвез в кузницу: Гига подтянул на нем разболтавшиеся винты и сменил разбитую щербатую лапу. Новая лапа была пригнана неважно, но я все равно предпочел ее старой.

В воскресенье рано утром я поставил в сумку кувшинчик с водой, положил пол-лепешки мчади, мама завернула в инжировый лист кусок сыра. Тут и Тухия подошел к нашей калитке, окликнул меня. И мы отправились в поле.

По пути к нам присоединился Гоча.

Гогона собиралась на чайные плантации, по я не надеялся один прополоть кукурузу и уговорил ее пойти с нами.

За Тухией плелась его голодная собачка Толия. Всю дорогу она не отрывала глаз от узелка с куском мчади, болтающегося на конце хозяйской мотыги. Когда прошли мимо дома Гочи, нас остановил Серапион с большой мотыгой через плечо. Старый сапожник, привыкший к сидячей работе, еле волочил ноги. Он закрыл калитку, накинул на столбы витой кружок из веток азалии и обратился ко мне:

— Может, подвезешь на арбе, сынок?

Сам я не садился на арбу, чтоб не утруждать быков, но Серапиону я не мог отказать. Он закинул мотыгу за грядку, кое-как влез на арбу и с узелком в руках уселся сзади. Я предложил ему перебраться вперед.

— Нет, сынок, быки и без того еле тянут, — сказал он.

Позади Тухиевой собачки шагал Буду. Похоже, он трусил и избегал меня.

«Клементий-то, видно, на базаре, — подумал я, — вот и послал Буду за себя».

Накануне Эзика говорил нам, что надо промотыжить всю кукурузу. Но мы направились туда, где в поле одиноко стоял большой явор — он