Цимес - Борис Берлин Страница 24

В восемь лет я впервые побывал в галерее. Это была галерея Уффици, и из этого посещения я не запомнил ничего. Ничего, кроме того, что впервые увидел ее — мою Симонетту. Разумеется, она никогда не была моей, да и ничьей она не была. Женщина-мечта, женщина — пена морская.

Вокруг толпились люди, смотрели, долго не отходили, и когда я наконец пробрался вперед… Сначала я увидел раковину — я сам собирал такие, только поменьше, во время наших поездок к морю. Потом прочел надпись на табличке — «Сандро Боттичелли. Рождение Венеры». А потом… Потом я поднял глаза и увидел…

Она… Она действительно была богиней. Нежная, неземная, невесомая. Венера по имени Симонетта. Конечно, не мог восьмилетний мальчик Сандро понять все то, что хотел передать Сандро-художник, но, пусть неосознанно, я ощутил его вечную тоску. Понимание пришло позже, но она — эта тоска — поселилась во мне тогда. Она — это невозможность овладеть красотой. Невозможность ею владеть. Не любовь — глубже, страшнее. Вечность — и один благосклонный взгляд. Может ли мужчина предложить больше?

Так может быть, мое имя — не случайно? Я — Сандро.

И значит, она всегда должна быть рядом — моя Симонетта…

Я постелил ей в родительской спальне. Сквозь прорехи между балками заглядывала Малая Медведица. Ночь была теплая. Сам я устроился рядом, в соседней комнате, и, перед тем как провалился в сон, — видение? Сима — тоненькая, в короткой ночной сорочке, ее легкий поцелуй в щеку, пожелание спокойной ночи… И — уже в полусне — последняя отчетливая мысль: какая же она вся-вся — моя…

Меня разбудило пение птицы — одна-единственная короткая трель, музыкальная фраза, бесконечно повторяемая на все лады. И я вышел ей навстречу, на крыльцо, встречать восход. Уселся на гладкие каменные ступени, посмотрел на восток. С первым лучом солнца я почувствовал — рядом и сзади — ее, Симу. Вот она неслышно подходит, садится, обхватывает руками колени и кладет на них голову. Улыбается, смотрит на солнце, молчит.

— Еще очень рано…

— Пусть… Зато хорошо. Мне всегда жалко времени, когда хорошо…

— Ты в самом деле уверена? Правда — хорошо?

— Да, очень.

— И отчего же?

— От красоты. От того, что здесь — тихо. Оттого, что — дом…

— Но ты — чужая, ты же с севера. Что тебе эти холмы?

— Не знаю… Мне кажется… Я еще никогда не думала о старости, о смерти, а сейчас вдруг… Я вдруг поняла: есть места, где хотелось бы умереть…

— Тебе — умереть? Что за глупости…

— Не глупости, не глупости. Умереть не для того, чтобы не жить. Умереть для того, чтобы обрести покой. А обрести покой здесь, среди такой красоты, — что может быть лучше?

— Вот как. Обрести покой…

— Все ищут покой. И ты тоже. Разве нет?

Я наконец поворачиваюсь и смотрю на нее.

Волосы спутаны, ласковое, утреннее, чуть припухшее со сна лицо. Яркие — вот-вот брызнут соком — губы. Открытые плечи, еще не тронутая солнцем грудь…

Зачем она здесь? После стольких лет тоски — что мне в этих словах, в этих губах, в этом теле? Разве можно утолить мой голод, которому столько лет? Взять ее сейчас — легко. Взять, выпить… А что потом? Вечность — ведь это колодец без дна. Бросишь камушек — и ни звука в ответ…

— Ты — Симонетта. Ты — мой камушек. Я тебя…

Но я молчу.

…Солнце вылупилось из-за горизонта, залило холмы, потекло по горным тропинкам, пришло в город и затопило его весь. Всю Флоренцию.

Снова, как всегда, настало утро…

— Симонетта, одевайся, нам пора. Летиция ждет нас к завтраку…

Здесь тихо. Грубые полотняные скатерти, простая еда, теплый хлеб. Летиция — моя кормилица, моя крестная мать. Я помню ее столько же, сколько помню себя. Она просто была — всегда. Так же, как и улыбка на ее широком добродушном лице. А еще — обжигающий кофе и болтовня сквозь смех. У нее восемь детей, и она рассказывает про каждого отдельно. Четверть часа — и они говорят с Симой так, словно она выкормила и ее тоже.

Потому что — как же можно не любить Симонетту?

Когда они спускаются в сад, я вижу ее, пронизанную солнечными лучами, и не верю сам себе — неужели, неужели я ее нашел? Все-таки — нашел…

Теперь — лишь бы не потерять.

Она любила другого и рано, очень рано умерла. В этой фразе — моя судьба и эта бесконечная тоска.

Я не попробовал ее — женщину, зато я ее писал. Я писал ее всюду и всегда, всю жизнь. Я обессмертил свое имя, рассказывая о своей любви к ней. И какой в этом толк? Ведь я так ее и не вкусил.

Хотя порой мне кажется: испробуй я