Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич Страница 22

— хоть не знал, почему. Про мерзавца не знал, про бессилье помочь — и что плохо мне, плохо! От всего — и от этого тоже. Да, молчу, да, скрываю внутри — но ведь видно: вот-вот разорвёт… И решил мне помочь. Хоть в одном. Чтоб себя хоронила не я! Предлагал-то давно. Но я — нет! А вот тут неожиданно — да. И уже написал, и собирался послать — а во мне — эти мысли о гадах. И вдруг — мысль: а ведь Фёдора могут представить таким! Обо мне — сообщенье о смерти — и написано мужем тому, с кем супруга… ну, скажем — близка! — и слова выжимала сквозь зубы. — Что подумает тот? Что мерзавец, подлец, хочет счастье разрушить обманом — и обманом меня удержать. Нагло лжёт — и кому — человеку без рук и без ног! Да к тому ж ещё врач! Как ударила мысль, я — к нему. Рассказала. И как Фёдор вскипел: „Обо мне — думать так!“ Будь другая — расшиб бы, убил! А сейчас — как вскочил, так и сел — и сказал: „Ты права. Ведь и впрямь с виду так. Пусть сочтут подлецом — не скажу, что я рад!..“. Аж по сердцу мороз — показалось, что Фёдора хватит удар. Дико вздулись виски. Могут лопнуть вот-вот. И как выплески крови — слова: „…Да плевать на себя! Только дело не в том. Не поверят письму. И напишут. Узнают… Дурак! Не продумал. Прошляпил. Прости! Ну представить не мог, что увидят таким! А ведь внешне-то именно так“. И добавил, душою кипя, но спокойно и веско: „Не привык брать назад своё слово. Но придётся. Ведь помыслить такое не мог!.. А я врач — и всё должен продумать. Mea culpa. Прости““. И слова „mea culpa“ как-то вдруг прошептала она с помертвевшим лицом. Я опять, чтоб отвлечь: „И от гада есть польза. От какого кошмара он спас! Хоть не сам — мысль о нём“. — „Да какое тут „спас“! Согласилась-то я, когда он доконал, когда не было сил, не в себе уж была… Впрочем, знаете: я б согласилась потом всё равно. Слишком страшно себя хоронить. И людей предавать. Их, любимых, родных!.. Так что правы вы: польза была. Без него б не увидела яму, куда Фёдор полез. А откройся обман — у него б от стыда — иль инсульт, иль инфаркт! При железном здоровье и нестарых годах. Он бы выдержал всё — но не стыд… Если б так! Только хуже ещё!“ И опять стало мёртвым лицо — и пылало внутри. Только справилась с ним, улыбнулась слегка: „Так что польза и впрямь! Слава богу, что так получилось, хоть поверить-то в Бога — никак!“… Тоже может, как я, отвлекаться словесной игрой. Слава богу, что может! И спросил: „Значит, письма — вы сами. Ну а прочее как?“

Отвлеклась, хоть вздохнула опять тяжело: „С разговором не лезла к нему. Зачем душу травить человеку? Лишь однажды просила его отпустить, развестись. Очень тихо и медленно он произнёс: „Я один уже раз говорил. Будет грех. Будет кровь. И прошу тебя: больше не надо. Ведь и так мне хреново!“ Резко дёрнул рукой и ушёл… Он мне выдал-таки свою боль! Один раз. И я больше не трогала рану. Что: хотите сказать: „На чужом горбу — в рай?“! Ну же, честно: хотите?“ И не мог я соврать. И кивнул, еле двигая шеей — словно там двухпудовая гиря — и заставил себя разжать рот, резко вытолкнуть: „Да!“ — и добавить — не резко уже, рассудительно, тихо: „Если б он не закрыл вас спиной — всё равно вы б пошли до конца?“ — „Да. Начала я одна — не надеясь, не веря, а просто любя — никого не просила помочь — и не бросила б путь. Здесь, не здесь — оскорбляли бы, гнали, гнобили — но я б делала то, что должна“. И я знал: не рисовка, а правда. „А трудней или легче за широкой спиной — не дай бог разбираться в таком!.. Мне вот дал. Да, конечно, защита — но и боль за него, стыд за то, что обрушила в боль, не могу дать любви — ничего, кроме боли! А не выдь за него — в благородстве великом своём наблюдать, как он грохнет кого-то и сгинет в штрафбате, а вернётся — так грохнет опять?! Нелегко выбирать между адом и адом! И ещё. Да, по-женски, по-бабьи! Когда наглый, цепляющий каждую выпуклость взгляд — не обычный мужской, а по шлюхе! — а под ними идёшь, как сквозь строй! — вдруг при Фёдоре гаснет, становится вежливым — даже угодливым, чёрт побери! Как войдёт он, как зыркнет — так стушуется каждый, позабудет поганые мысли… Если б каждый…“ Сжались руки, чуть дёрнулись губы — видно, что-то хотела сказать — но не стала, а просто продолжила мысль: „А потом, вспоминая, терзаешь себя, понимая, что хочет ударить — то ль меня, то ли этого гада! — и непросто сдержаться ему!.. Вот такая весёлая жизнь… Да и это не всё. Ведь служенье не полное. Жалкая часть! Потому что не будет увечным ни сына, ни дочки. Не продолжится род. А я им не хотела давать. Ибо, дав одному, предаёшь остальных, отправляешься в тыл и бросаешь свой фронт… Самострел. Дезертирство. Принимала я нужные меры. Всё же медик, и знания есть. Но кончалась война. И вот тут… Нет, какая любовь? Просто жалость. Сильней, чем всегда… Лейтенант. Тонкий, светлый такой — в каждой косточке, жилке. Пианист. Пальцы тонкие — два — да и те неподвижны. Как играл бы он ими, ласкал!.. Не меня? Ну и что? Пианистку, арфистку, скрипачку — музыкантшу — воздушную, светлую — словно песня души. Словно ландыш, подснежник, травинка в росе. Гладил мягкие кудри, целовал бы в глаза… Не могу! Петя, Петенька, Пётр Алексеевич!.. Может быть, в честь царя. Только тот — двухметровый гигант — страшный, гневный, усатый. У него ж — лишь пушок на губе — и глаза голубые. Только не было глаз! Выжгло к чёрту, совсем! Вместо них — одна рана. Да, не две, а одна. Переносицу тоже — к чертям! А какой был красивый! Уцелевшее фото: он — и девушка рядом. Чёрно-белое фото, а глаза голубые. Понимаете — видно — даже в серости снимка, даже в страшной запёкшейся ране!.. „Жди меня!“ Все мы знаем, все помним.