Там, где цветет полынь - Ольга Птицева Страница 21

Гус за спиной одобрительно хмыкнул.

Влажная ткань ловко обтерла Улино запястье. Анатолий отложил в сторону тампон и взял тоненькую полупрозрачную бумагу, на которой был нарисован травянистый орнамент. Такой же, что окольцовывал руку Рэма. Уля в последний раз дернулась – слабо, почти незаметно – и обмякла. Когда калька внахлест легла на влажную кожу, она зажмурилась. Легкими движениями Анатолий прижал бумагу, аккуратно, почти нежно провел подушечкой пальца по каждому листику, чтобы тот отпечатался на запястье.

Пока Анатолий возился с машинкой, Уля продолжала сидеть, закрыв глаза. Через сомкнутые веки она чувствовала, как внимательно следит Гус за каждым ее всхлипывающим вздохом. Злость кипела, мешалась со страхом. Уля заставила себя расслабить напряженную спину, глубоко вдохнула и почти не испугалась, когда осторожные руки Анатолия смазали ее запястье чем-то жирным и вязким.

– Чтобы лучше скользило, – шепнул он и принялся за работу.

Время застыло. Боль, мигом пронзившая руку до самой кости, то отступала, становясь почти неощутимой, то вновь набегала, как бешеный прибой в ноябре. Машинка надсадно гудела, соприкасаясь с кожей и прокалывая ее, и Уле казалось, что кто-то режет запястье тонким скальпелем по одному и тому же месту много раз, углубляя рану, не давая ей затянуться.

Анатолий осторожно промокал кожу мягкой тканью – это Уля чувствовала, как и его напряженное дыхание над собой. Глаза она так и не открыла. Закусив губу, чтобы гадкий старик не услышал ни единого стона, Уля оперлась макушкой на спинку кресла и старалась расслабиться, вдыхая воздух, выдыхая боль.

Получалось плохо. Уле казалось, что она сидит в этом кресле не один день, что осень давно сменилась зимой, а зима – летом. Что эта боль всегда была с ней и будет тоже всегда. Что в этом-то и есть забава Гуса. Игра, которую она проиграла, не успев начать.

Но Анатолий, последний раз промокнув запястье тряпочкой, что-то проговорил, поворачиваясь к старику, и выключил машинку. Тишина, пришедшая на смену мерному гулу, заставила Улю открыть глаза. Она даже успела забыть, как безжалостно светили лампы, как ослепительно белели стены комнаты. Щурясь, она посмотрела в ту сторону, где должен был сидеть Анатолий, но тот уже тащил к стене трехногий столик, а рядом возник Гус – добродушный, словно ее любимый дедушка.

– Красота, правда? – Он наклонился поближе. – Есть в этом что-то верное, на мой взгляд, – нести на себе метку того, что давно отметило тебя своим.

Уля медленно перевела взгляд на запястье. Кожа неумолимо опухала. На ней затейливой вязью красовались тоненькие веточки полыни.

– Ну, как себя чувствуешь? – спросил Гус.

Ульяна прислушалась к себе. Руку саднило, в ушах шумел визг машинки, а желудок вело от дурноты, но в целом ей было не так уж и больно.

– Ничего.

Старик улыбнулся еще шире, оголяя ровный ряд белоснежных зубов. Уля точно помнила, что на мосту рот бездомного был похож на гнилой покосившийся частокол.

– Вот и славно, – сказал Гус, протягивая ладонь. – Но придется еще немного потерпеть. Последний штрих, так сказать, чтобы наша игра и правда началась…

Уля не успела дернуться, вскрикнуть, отскочить в сторону, свалиться с кресла прямо на холодный кафель. Она даже испугаться как следует не успела. Разморенная пережитым страхом, успокоенная мыслью, что самое страшное позади, она не шелохнулась, когда тяжелая ладонь Гуса легла на ее запястье и обхватила его. Под длинными стариковскими ногтями снова была жирная черная грязь.

Мысль об этом была последней, промелькнувшей в сознании Ули, а дальше пришла боль. Ослепительно белая, как кафель в комнате, прожигавшая насквозь кожу, мясо и кости. Боль родилась в запястье и стремительно заполнила Улю, покорила ее собой. Всеобъемлющая, не похожая ни на что, не являющаяся ничем.

Сознание покинуло Улю раньше боли.

Китайская пытка водой

Из крана мерно капала вода. Кап. За стеной раздалась тяжелая поступь Натальи. Кап. Скрипнула дверь. Кап. Зашумел сливной бачок. Кап. Снова шаги – будто лохматое чудище тащит тело в берлогу. Кап. Тишина. Кап.

Уля с трудом подняла голову от подушки. В висках пульсировала боль, как после пьянки. Когда Уля в последний раз пила, вспомнить не получалось. Наверное, еще в безбедные годы – терпкий «Лонг-Айленд» тогда был основой хорошего вечера. Во рту пересохло, от нечищеных зубов расползалось тошнотворное. Ульяна застонала, перевернулась на спину. На подушке остался влажный след от натекшей слюны. Уля с отвращением вытерла потрескавшиеся губы и наконец огляделась.

Знакомые обои пузырились на стенах. Окна запотели от влажности так, что за ними можно было разглядеть только серую хмарь и голые скелеты деревьев. Уля лежала поверх одеяла. Распахнутая куртка укрывала плечи: из рукавов она вылезла во сне. Грязные ботинки стояли у дивана, с них успело натечь.

Уля помотала головой. Виски откликнулись новой порцией боли. На столике экраном вниз лежал телефон. Ульяна протянула руку, чтобы перевернуть его, – вдруг звонили с работы?

Плотная повязка на запястье заставила Улю замереть. Память возвращалась к ней рывками. Ослепительно белая комната, холодный кафель, прячущий глаза Анатолий и Гус, берущий в свою властную ладонь ее руку с полынным узором, выбитым на коже. Уля судорожно развернула бинт.

Воспаленная кожа, укрытая пленкой. Линии веточек, бегущие по запястью, замыкаются в кольцо. Уля отчетливо помнила, что Толя успел набить только контур. Но сейчас каждый листик оказался заполнен зеленоватой краской.

Телефон ожил короткой вибрацией. Держа татуированное запястье на весу, Уля дотянулась до трубки. Монохромный экранчик светился конвертом. Один клик на продавленную клавишу – и строчки, присланные с неизвестного номера, заставили забыть о саднящей коже.

«Смертью, брошенной напоказ, – это раз.

Смертью, выданной за слова, – это два.

Смертью, принятой по любви, – это три».

И больше ни слова. Ни подписи, ни расшифровки, ни объяснений. Но наполненная краской веточка на запястье заставляла верить каждой несуразности и странности. Все теперь имело значение, и не одно. Совсем не одно.

– Смертью, брошенной напоказ, – это раз, – повторила Уля, прислушиваясь к себе.

Ничего не екнуло, в ушах не раздался чужой голос. Только вода продолжала капать из потекшего крана.

– Смертью, выданной за слова, – это два. – Кап. Тишина. Кап.

– Смертью, принятой по любви. – Уля зажмурилась в надежде, что за секунду во тьме сообщение подгрузится, откроется еще одна часть, хотя бы подпись, хоть одна сносочка. Ничего.

Экранчик погас. Уля покачала телефон в руке и решительно вскочила.