Девушки без имени - Серена Бурдик Страница 21

— Жизнь бывает страшной, — говорила она. — Не погуби свое воображение. Оно поможет тебе уйти в далекие края, когда станет совсем невыносимо.

Мне нравилась Марселла — воплощение силы и уверенности, которых так не хватало матери, и свободы, которой жаждала сестра. Она была взрослой женщиной с великолепным воображением и сохраняла полную невозмутимость даже в хаосе табора.

Я узнала, что цыгане дерутся не реже, чем поют. Трей рассказал, что во многих песнях скрываются оскорбления, поэтому драки случаются часто. Обычно дрались Сидни и его старший брат Иов. Они пугали меня. Я привыкла к мужчинам, чья мужественность была сдержанной и элегантной, как у папы. Ничем не стесненная сила братьев мне не нравилась.

Поначалу я не понимала, почему цыгане приняли нас и позволили сестре подойти к ним так близко. Когда я задала Трею этот вопрос, он ответил, что так решил Фредди, его отец.

— Сидни — его любимчик, — подмигнул Трей.

Ни для кого не было секретом, что Сидни влюблен в Луэллу. Хотя она никогда о нем не заговаривала, я порой видела, как она смотрит на него или улыбается, прогуливаясь под ручку с Пейшенс, которая пугала меня даже сильнее братьев. Я отчего-то не доверяла ей, и она это чувствовала. Она старалась избегать меня и держала Луэллу при себе, дарила ей разные безделушки, которые требовали ответных подарков.

К июлю Луэлла стала нервной и дерганой. Чем больше времени мы проводили с цыганами, тем беспокойнее она становилась. Ее бунт заходил все дальше. По ночам я просыпалась и видела ее у окна. Она говорила, что в комнате невозможно душно и что хорошо было бы спать под звездами.

— Цыгане не спят под звездами, — напоминала я. — Они спят в фургонах и шатрах.

Но я чувствовала, что она меня не слушает.

Наутро после своего шестнадцатого дня рождения, тринадцатого июля, Луэлла устроила скандал из-за отборочного смотра в Метрополитен-опера. Накануне у нас прошел тихий праздничный ужин, и папа преподнес ей пару крошечных жемчужных сережек, которые были приняты с благодарностью. Это была первая трапеза после инцидента у «Дельмонико», когда она не бурила папу взглядом, и у меня появилась надежда, что все налаживается. Но на следующий день, спускаясь к завтраку, я увидела, что Луэлла бушует в гостиной. Она пробежала мимо меня, вздернув нос. Мама смотрела на нее снизу, а потом перевела обвиняющий взгляд на меня.

— Спускайся, — велела она.

Я подчинилась. Ее лоб перечеркнула подозрительная морщинка.

— Происходит ли с твоей сестрой что-то, о чем я должна знать?

Сначала я испытала облегчение от того, что она еще ничего не узнала. Потом — панику, ведь она знала достаточно, чтобы подозревать. Я ткнула туфлей в нижнюю ступеньку:

— Нет.

— Отвечай! — Мама пальцем приподняла мой подбородок, заставляя смотреть ей в глаза.

Я отдернула голову. Я ненавидела себя за то, что такая маленькая. Я была расстроена и одновременно зла потому, что мама не замечала происходившего с отцом. Она могла хотя бы выказывать признаки тревоги. Если бы отец видел ее ввалившиеся глаза и посеревшее лицо, он бы почувствовал себя виноватым. А она казалась такой же здоровой и ясноглазой, как всегда, и благоухала сладкой ванилью.

Мама посмотрела так, будто знала, что я что-то скрываю:

— Я велела тебе отвечать.

— А я ответила, что нет! — воскликнула я.

Она отпрянула, и мне сразу стало стыдно за резкость. Мы все обманывали ее, но собственной вины матери в этом не было. Я смотрела на ее обтянутые перчатками руки и мечтала сорвать эти перчатки и дотронуться до бугристых шрамов. Я так давно их не видела! Марселла тяжело работала руками. Мисс Милхолланд холила свои. Руки мамы были ее главной силой, но она их прятала. Почему она такая слабая?

— Хорошо, — ответила она и отпустила меня.

Хотя Луэлла и была в ярости из-за необходимости идти на отбор, станцевала она достаточно хорошо, чтобы получить свою первую роль — одного из семнадцати ангелов в дивертисменте по мотивам сказки братьев Гримм «Гензель и Гретель». Она не снизошла до того, чтобы поблагодарить маму, но гордость приободрила ее, хотя бы на время. В глаза вернулся блеск, и она снова стала выматываться на репетициях и спать после них. Мы с мамой ходили на каждую репетицию, радуясь возможности убежать от городской жары и спрятаться в прохладе театра. Мы сидели в плюшевых креслах и смотрели, как балерины скользят по сцене, как они прыгают, будто их тела ничего не весят, и взмахивают руками, как крыльями. На сцене будто оживали сказки Марселлы.

Однажды я, как обычно, сидела в кресле рядом с мамой, захваченная кружением на сцене и нарастающим крещендо струнных, но тут хореограф остановил музыку взмахом руки и подошел к Луэлле. Хлопнув в ладоши в паре дюймов от ее носа, он рявкнул:

— Фуэте! Фуэте!

Не медля ни секунды, Луэлла подняла руку над головой, вытянула ногу в сторону и принялась вращаться.

Мама напряглась. Ладони ее чуть приподнимались, когда она шептала:

— Круизе… да, да… пятая позиция.

— Фуэте! — снова гаркнул хореограф. — Фуэте! Фуэте!

Снова и снова Луэлла вращалась. Музыки не было, только резкие хлопки да мягкий стук туфелек Луэллы о деревянную сцену. Наконец хореограф опустил руки — и в театре стало тихо. Грудь Луэллы под легким лифом быстро вздымалась и опадала, щеки раскраснелись.

Хореограф указал на нее пальцем.

— Я больше не стану тратить на вас время, — сказал он. — Одна ошибка — и вам найдут замену.

Он махнул рукой дирижеру, который поднял палочку, и балерины разбежались по местам.

По пути домой мама села между мной и Луэллой на заднем сиденье автомобиля. Капли пота сбегали по шее шофера, солнечные лучи нещадно жгли, шумели трамваи