Алфавит от A до S - Навид Кермани Страница 20

двору: «Я не выхожу за пределы усадьбы отца – ни в другой дом, ни в другой город» [22]. До самой смерти она жила одна на верхнем этаже отчего дома, принимала лишь немногих посетителей, а дружеские отношения поддерживала преимущественно на бумаге, что сделало ее переписку самостоятельным произведением: «Я написала Вам, дорогой, столько записок с тех пор, как получила от Вас одну, но кажется, я их посылала Небу – тоскующему и безмолвному – молитва осталась без ответа, а как много я молилась!» [23] Она любила проводить время в саду, общалась с родственниками, особенно с племянниками и племянницами. В остальное время Дикинсон читала, ухаживала за цветами или писала изысканные стихи, публикации которых всячески избегала.

Нет лучше Фрегата – чем Книга —

Домчит до любых берегов.

Нет лучше Коня – чем страница

Гарцующих стихов.

Ни дозоров в пути – ни поборов —

Не свяжет цепью недуг.

На какой простой колеснице

Летит человеческий Дух! [24]

Она не позаботилась даже о своем наследии, хотя предвидела посмертную славу.

От Славы остается нам

Лишь Вечности погост.

Умершим – звездочка одна,

Живущим – небо Звезд [25].

Всегда одетая в белое, она стала для жителей Амхерста почти призраком.

А было это – видит Бог —

Торжественное дело —

Стать непорочной тайною —

Стать Женщиною в Белом —

Святое дело – бросить жизнь

В бездонную пурпурность

И ждать – почти что

Вечность – ждать —

Чтобы она – вернулась [26].

В последние годы жизни она общалась с посетителями лишь через приоткрытую дверь своей комнаты и даже самых близких родственников держала на расстоянии. И все же поэзия ее наполнена глубокими мыслями, жизненным опытом, миром: «Многие пишут, что не могут писать, потому что слишком многое хотят сказать; мне же – достаточно. Помнишь ли козодоя, что однажды вечером пел на заборе у фруктового сада, а затем улетел на юг, и мы больше никогда о нем не слышали? Он вернется домой, и я вернусь домой, возможно, тем же поездом» [27].

А я? Бегу к вокзалу с чемоданом наперевес, потому что, увлекшись чтением, забыла о времени, запрыгиваю в поезд, вся в поту, и злюсь из-за того, что между прибытием и выступлением не будет времени принять душ, придется приводить себя в порядок в туалете поезда. Гримером оказывается не женщина, как обычно, а мужчина в вязаной шапочке и с седой бородой до груди, похожий на старого хиппи, но какой хиппи занимается макияжем всю жизнь? Более того, он еще и нюхает меня и мгновенно определяет мой парфюм. «Классика, – хвалит он, – благородные духи, которые раскрываются, когда смешиваются с запахом тела и частицами пота, устранение которых – кардинальная ошибка современных женщин». Ага, думаю я, настоящий профессионал, хотя его сегодняшняя задача – припудрить мне лоб, чтобы он не блестел на экране. Он спрашивает, можно ли меня причесать, и, поскольку его голос звучит почти с надеждой, я соглашаюсь, хотя мне не нравится, когда волосы уложены слишком гладко. Я даже протягиваю ему свои очки. «Сложный случай», – вздыхает гример, изучая стекла, и уходит с ними за кулисы, чтобы через несколько минут вернуть их настолько чистыми, что я только тогда понимаю, как плохо видела раньше.

Что за скука – кем-то быть!

Что за пошлый труд —

Громким кваканьем смешить

Лягушачий пруд! [28]

Из самого интервью мне запомнился вопрос: что же такое вера? Вы проживаете день, сидите в комнате или, как сейчас, в пустом театре перед камерой, и в каждый или, скажем, почти каждый миг – не в экстазе, не в величайшей боли – осознаете, что эта жизнь, как говорила Эмили Дикинсон, лишь долгий вдох смерти, а смерть, в свою очередь, – петля, связывающая нас с жизнью.

– Разве это не печально? – восклицает журналистка, явно сбитая с толку.

Нет, отвечаю я, такое восприятие даже облегчает жизнь. Парадокс в том, что именно те мгновения кажутся мне настоящими, когда я забываю, что жизнь лишь промежуточный этап. Но быть может, это вовсе не парадокс, размышляю я вслух во время интервью, быть может, именно в такие мгновения я и прикасаюсь к той вечности, осознание которой в каждый или, скажем, почти в каждый момент и составляет веру. «Я сегодня поймала себя на мысли, – я цитирую Дикинсон второй раз, словно читаю ее годами, – что „сверхъестественное“ становится естественным, когда оно открывается» [29].

За две минуты до начала чтения встречаю гримера в коридоре за сценой и прошу его проверить, все ли в порядке с моим внешним видом. Осмотрев меня с головы до ног, он толкает меня в гримерную и посыпает мои волосы пудрой, чтобы седые корни не блестели в свете софитов. «Это все из-за цвета», – пытается он меня утешить: темные волосы нужно подкрашивать каждую неделю. «Болван, – думаю я, – тогда мои волосы превратились бы в солому, пришлось бы делать бесконечные маски или каждую неделю ходить в парикмахерскую». Убегаю, не поблагодарив: мне нужно на сцену!

52

Холодный воздух словно соткан из белых нитей, в которые я вплетаю свои крошечные облачка дыхания. Слишком холодно, чтобы пойти снегу, а вот я пошла на пробежку – безумие с моей стороны. Однако утреннее солнце ласково скользит по озеру, и, возможно, мною движет не только самодисциплина, но и какая-то тоска. Во время бега я порой забываю о себе.

На набережной висит табличка с перечеркнутым велосипедом: «Разумные здесь не ездят. Всем остальным – запрещено». Из-за такой позиции я продолжаю бегать в минус двенадцать – а все этот проклятый протестантизм, которым меня воспитала Германия, ее литература – от Андерша до Цее – здесь как воплощение мещанства. Контроль настолько всеобъемлющий, что даже Китаю с его тотальной системой наблюдения до нас далеко, потому что контроль этот исходит не извне, а изнутри человека. Если человек не совершает грехов, он перестает нуждаться в Боге, который мог бы его простить.

С другой стороны, одной только свободы или желания свободы было бы недостаточно, чтобы заставить меня надеть кроссовки, и тогда я бы упустила самое прекрасное время дня, благодаря