Экспресс-36 - Борис Сандлер Страница 20

мы оба, ты и я, словно два закадычных друга, сидели на полу, хлопали в ладоши и хохотали от удовольствия. И так ты несколько раз заводил пружину, и лошадка вместе с бричкой и клоуном крутилась снова и снова — до тех пор, пока я не услышал: «Ну, хватит. Одевайся. Пора идти…» — и не почувствовал, что у меня в животе все похолодело, как будто одним махом я проглотил сразу десять порций мороженого. «Еще чуть-чуть, папа… — стал просить я. — Дай мне тоже повернуть ключик, хоть разок…» Ты немного подумал, держа игрушку в руке и уже собираясь запаковать обратно в коробку, а потом протянул ее мне: «Смотри, поворачивай осторожно, чтобы не сломать». Я несколько раз повернул ключик, и мне показалось, что пружинка сидит не в животе у лошадки, как ты мне объяснил, а внутри у меня самого, с левой стороны — так сильно стучало в эти мгновения мое сердце… Еще один поворот ключика, и еще один… «Хватит!» — громко сказал ты, но я, глядя тебе прямо в глаза, повернул его в последний раз, и в животе у изящной лошадки что-то тихо и коротко щелкнуло… Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди… Помнишь, папа, как ты сразу выхватил у меня из рук эту игрушку, чудесный подарок для директорского сынка, которого я и в глаза-то никогда не видел? Осмотрев ее, ты произнес: «Уже испортил… Только попади тебе в рученьки…» — и шлепнул меня по этим самым «рученькам». Я разревелся, и в комнату влетела мама: «Что опять стряслось?» — «На… — ты протянул ей сломанную игрушку. — К чему ни притронется, все обращает в прах!»

На именины мы уже не пошли. Я плакал, но не от боли из-за того, что ты шлепнул меня по рукам — это я честно заслужил, — а от радости, что чудесная игрушка останется у меня. Могу теперь сказать тебе всю правду: я сломал ту игрушку нарочно. Не уверен, что в самом деле понимал тогда, что творю, но желание, чтобы лошадка со смешным клоуном досталась мне, оказалось столь велико, что змей-искуситель нашептал: «Вращай с силой!»

Ты вообще был не из говорунов. Вспыльчивым — это да. Не выносил вранья и сплетен, которые порой приносили с улицы наши соседки. Стоило тебе появиться во дворе, как они сразу спохватывались, что дома их ждет вагон работы. И в глазах моих приятелей ты выглядел строгим и хмурым. Когда они хотели зайти ко мне, прежде всего всегда осведомлялись, дома ли ты. Как-то я сообщил тебе об этом, на что ты рассмеялся и, втянув щеки в рот, искусно вывернул веки, словно их у тебя совсем вырвали, и принялся бормотать, как дикий зверь: «Меня зовут Бармалей-Шмардалей… Я пожираю маленьких детей… И тебя, мальчик, сейчас проглочу!..» Помнишь, папа, как ты, бывало, хватал меня под руки, забрасывал себе на плечи, а затем вместе со мной бухался на широкий диван, стоявший в спальной и именовавшийся в нашем доме «тахтой»?

Ты никогда не рассказывал мне о своем детстве. Пока я сам был ребенком, не просил тебя об этом, полагая, очевидно, что взрослые маленькими не бывают. А позже, когда я уже стал кое-что понимать, мне это почему-то в голову не пришло. Разве что однажды зимним вечером, когда, перебирая пачку фотографий, обнаруженных в нижнем ящике шкафа, я наткнулся на пожелтевшую и поврежденную местами карточку. Коротко стриженный круглоголовый мальчишка сидел за школьной тетрадью с перьевой ручкой в руке и, видимо, делал уроки. Не помню, ты тогда то ли не пришел еще с работы, то ли сидел в другой комнате. Мама рассказала мне, что на этой карточке тебе четырнадцать лет и сделана она незадолго до войны. Я узнал тогда, что ты очень рано лишился матери, умершей в голодные тридцатые годы, а твой отец, другой мой дед Аврум, сапожник, после ее смерти женился на бабушке Цирл. Больше мама и сама ничего толком не знала, она лишь прибавила, что там, «по ту сторону Днестра», где ты рос, «перебивались из кулька в рогожку». Под «той стороной» она, понятное дело, подразумевала «Советы», потому что и мама, и вся ее семья происходили с «этой стороны» — «из самой знати, из бессарабцев», как ты любил с усмешкой ее поддеть. Но и мама за словом в карман не лезла: «Конечно, куда мне до твоей родни, до голодранцев краснопузых». После подобного обмена колкостями мама обычно вспоминала историю о том, как Советы «освободили» ее местечко — и уже через неделю в магазинах ничего не осталось. «Они нас от всего освободили! Все, что только можно, вывезли в Россию!» То, с чем освобожденные бессарабцы познакомились в ту неделю, ты, папа, испытывал на себе с младенчества и до последнего вздоха…

По выходным я любил гулять с тобой и мамой. Ты держишь меня за руку с одной стороны, а мама — с другой. Мы идем в парк. Там бьет фонтан. Посредине, словно желая выпрыгнуть из пруда, стоит на хвосте огромная золотая рыба, а из ее рта вырываются серебряные нити воды. Где-то очень высоко они расщепляются и с шумом падают вниз. На окружающей фонтан толстой каменной стенке — в метр высотой — сидят с четырех сторон большие зеленые лягушки, и из их раскрытых широких глоток тоже брызжут серебристые струйки. Другие дети носятся по стенке, усаживаются верхом на лягушек и даже свешиваются с них, чтобы дотронутся до струек. Но ты, папа, никогда мне этого не разрешал: «Нельзя? Не дай бог, упадешь еще в воду!» И редко когда ты позволял мне съехать с деревянной горки. Помню, ты рассказал мне как-то, что в гладко выструганные, отполированные доски, по которым нужно было скользить, «плохие дети» втыкают иголки. Я так ясно это себе представил, что с тех пор потерял к горке всякий интерес. Ты постоянно трясся надо мной — «Нельзя!» — но, как назло, это лишь притягивало ко мне всяческие несчастья: то я свалюсь с соседского забора и сломаю руку, то во время игры мне заедут камнем по голове или выбьют передний зуб, то я уколю палец, то потеряю сознание в Карманной бане… К тому же на свете не существовало детской болезни, которая бы ко мне не прицепилась. О частых ангинах и постоянных простудах вообще лишний раз говорить не приходится…

* * *

Папа вышел из вагона, бросил взгляд в одну сторону, потом в другую, как будто ожидая кого-то. Привычно