Любовь в курятнике - Тамара Петровна Москалёва Страница 2

рубленая со свёклой. А здесь – шинкованная с морковью. У нас говорят: «с морковью», делая ударение на первую «о». И, конечно, картошечка с чесночком! Ну а как без неё-то-кормилицы? А эти маринованные груздочки от Нюрки-почтарихи? – уж совсем заждались едока… того и гляди сами в рот запрыгнут! А там, в широкой миске, аппетитно задрали хвосты жареные караси! Аромат – не передать!

Благоверные «гоголем» прохаживались около, нетерпеливо покашливали в ожидании «поправки», кидали в рот тугой огурчик – «уххр, хррустит!» И, когда стол был уже совсем готов, дворня рассаживалась! Оравой пили-ели за обе щеки да наперебой мастериц расхваливали. Все, конечно, были не дураки выпить да закусить вволюшку, однако, до одури не напивались, нет. – Веселились. И отдыхали. А, захмелев, во всё горло с бродягой судьбу проклинали сердечным разноголосьем. И дюжий ветерок разносил далеко окрест лихую песню: «Тащился-а с сумой на-а плеча-ах…» Резвилась гармошка! Похожий на цыгана дворник, дядька Захар, в розовой рубахе и стёганой жилетке, побрякивая орденами, рвал цветистые меха – дублёные пальцы молотили двухрядные пуговки. Народ гудел! Кипела земля, взлетали платочки в такт! Неверные каблуки выколачивали чечётку – перепахивали засохшую грязь! Пуще всех надрывалась звонкая Нюрка-почтариха:

Я иду, иду домой – зоринька зарится.

Вижу: мама у ворот

С поленом шевелится!

Уй-и, о-ё-ёй! Оё – ёченьки! ё-ёй! – подхватывала красивая тётка Груня – по годам ещё не старая, но до времени располневшая бабёнка. Сопленосая мелюзга путалась под ногами, поддёргивая штаны, усердно приплясывала и за взрослыми поддакивала частушки про милашек да про любовь горючую. Здесь же заливался одноглазый Пузик – всеобщий любимец. Он долго козырял лысиной – ребята состригли с него шерсть вместе с репьём, который мёртвою хваткой вцепился в бедолагу от морды до хвоста. Сердешный сидел поодаль, задрав морду и прикрыв глаз, жалобно выл под гармошку. Пёс лишился второго глаза в смертном бою-разборке с уличными дворнягами. Дружная братия пацанов выходила боевика, изготовила ему будку и оставила жить во дворе – охранять барак-курятник.

На радостях и солнышко пекло по-летнему. И веселье бушевало – дым коромыслом! А степенный курятник ревниво пялился на всеобщее разгулье бельмоватыми окошками, вздыхал да потрескивал по-стариковски пропылённой завалинкой. Чудилось, что и он вот-вот как приосанится, да ка-ак расправит свои скрипучие мощи, как припустится в пляс со всеми разухабистой присядкой! – «И-эх-х-ма, держжис-ссь, людьё!» Но… не с руки старому с молодыми тягаться!

Гулеваны, подустав маленько и хорошо разомлев, отдыхали. Крепкий и широкий плечами дядька Захар полотняной кепкой вытирал лицо и шею, вытягивал измолотую на войне ногу. Жмурясь, курил злую махорку. Он глубоко вдыхал дым, хрипло кашлял. В сердцах швыранув цигарку, Захар раскладывал на столе подле гармони свои могучие пригоршни, ронял на них голову и бубнил уныло, мешая слова и сбиваясь: «Понесу… эту малую у… утку ко сестри-ице своей… ко… ко родной…о-ой» Он клевал носом и тряс кудлатою гривой. Гомофония сменялась шумным сопением. Захар, дёрнувшись, чихал смачно и долго. И скоро во всеобщий гам врезался его могучий храп. Более выносливые застольщики допивали бражку и недрачливо за жизнь спорили. Рассуждали о политике, зычно поясняя своему возражателю детали текущего момента: «Ну вот гляди: у тех – ракеты, бомбы… А у этих чё? Я тя спрашиваю: чего у этих-та? Кукиш на постном масле?»

Взъерошенные от пляски огольцы воробьями крутились у тарелок – опасливо выхватывали то солёный огурец, то краюху пирога. Торопливо делились с Пузиком, который после вокала уже сидел наготове с алчной мордой и жадно ловил заслуженный провиант. «А ну-ка! Гряз-зными-то ллапами…» – мамаши бесцеремонно отгоняли побирушек. А ведь детвору кормили загодя, чтобы на гулянках не мозолили глаза взрослым, но… с запретной-то самобранки провизия куда слаще!

Жили все одинаково бедно. И, когда соседка-тётя Шура первая купила фильмоскоп с диафильмами, а позже и телевизор – о!., это было значительным событием для обитателей нашего барака! Особенно, для женщин. Если вечерами мужская половина, как обычно, пропадала во дворе, «забивая» бессмертного «козла», то женщины теперь спешно кормили домочадцев и вместе с детьми прибегали к тёте Шуре. Рассаживались в просторной тётишуриной комнате: ребятишки на жёлтом крашеном полу, взрослые – на табуретках. Чаёвничали и смотрели телевизор. Перебивая друг друга, узнавали артистов. Обсуждали только что увиденное кино.

Шантрапа, посмотрев «Спокойной ночи, малыши», убегала во двор – стоял день-деньской, и никакими силами нельзя было загнать ребят домой!

* * *

…Прошло много лет. Давным-давно кипит другая жизнь. Но не забыть мне чудные, милые годы отрочества и юности… Воспоминания теснятся, бьются в душе, вырываясь наружу, оживают… Раздумаешься и пронзительно сознаёшь: как невозвратно время! И все уходят… Все. Пылинками растворяются во Вселенной. Почему так? Хотя… не совсем так – ведь остаются же в памяти на исторические века чьи-то значительные имена. Но громадное-то большинство всё же улетучивается бесследно! Увы. И нет никакого способа воскресить дорогих людей, перенёсших столько лиха. Нет способа дать всем им достойную, человеческую жизнь: каждому – вкусную и сытную еду, каждому – прочный и красивый дом! Каждому.

И только теперь, когда моего барака нет и в помине, а на его месте благоденствует торговый склад с иноземными легковыми машинами, только теперь понимаю: как же я любила свой барак-курятник! Да, я любила его, кривобокого, с ветхими камышитовыми стенами. Настолько ветхими, что сквозь них без труда можно было поздороваться с соседом. Я любила барак с его фиолетовыми вьюнками, опутывающими окна первого этажа, и мелкими георгинами в палисадниках, с его тёплой лужей, которая бессмертно возрождалась и равноправно жила во дворе назло дворнику-Захару и на радость нам, детворе! И непонятно было: то ли дворник боролся с лужей, то ли лужа билась с дворником за свою полноводную жизнь!

Я любила барак – это чудо-создание с пузырящимися на верёвках наволочками и простынями, рвущимися прямо в мутное небо. С его дырявыми стайками-сарайками, в которых, как и на улице, блудили лютые метели, и оседали высокие сугробы. С сарайками, по «горло» забитыми фанерными ящиками, купленными-«одолженными» тёмной ночкой на «родной» визгливой базе для растопки наших обжорливых печей. С его чумазыми ларями, засыпанными коксом-углём, ворованным из вагонов на переезде. Любила пропахший помоями барак с выедающей глаза уборной («санузел на два очка») и осклизлой ямой, куда по утрам дружная армия обитателей вёдрами выносила свои накопленные за ночь отходы, и где зимой, чертыхаясь, колдыбался, скалывая вонючую наледь, наш хромой дворник-гармонист дядя Захар.

Он, курятник, сросся со мною, вечно голодной и холодной. Он – кусок моей