Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко Страница 2

Мы будем жить в восемьдесят пятом году и поместим его — в лучшее время: в московское. С утра — лекции, мастерские, интроспекции души художника… Сопутствующее: любовные перипетии, выдохи из недр, взгляды наповал, после занятий — неуследимые, ветвящиеся прогулки, и в какой бы швах ни завалились дороги, вдруг разом сходятся к ночи — на одной шестнадцатой высоте над Москвой. Длинный, как роман, общежитский коридор, чьи почти несосчитанные двери, несомненно, открываются — и в южные, и в снежные пределы, и на кутерьмы вод и камней.

Кто заблудший в нем ни есть, и чем не расставлен — его воздух! Воскурения из всяких уст: фимиамы, дымы, чады… Черные наплывы кофе и расплесканность кутежей: подмоченные остроты и разрывный хохот, и сухие язвительные реплики трагифарса… Крики — гортанные из конца в конец, ломкость и чопорность слов по флангам… Смрад вечернего барана от нечеткой, ибо безразмерной сковороды, о засаленный борт которой хватается, чуть выныривая — карликовый туркмен, крупнейший пловец (смотри: плов), плюс щекочущая чувство кавказская травка… и на крутом углу — дух квашеной овощи, и на последней капле — откуда ни возьмись — нарочный с глубочайшей чачей… Самый томящий звук из-за чужих, вдруг оглохший засовов: дробь пишущей машинки…

Противостояния, воспаленные замыслы, неусидчивость, случайные столкновения — посреди бессонницы и наследующие им внезапные перемены сердца… И над бурным сплетением и разбегом сюжетных линий — почти авторская осведомленность: одна на всех… Вечерние представления, ярмарка провинции: мы читали, видели, не обошли… Впрочем, надо и на завтра оставить, и на послезавтра, и на информационную блокаду.

И вдруг в длинном романном коридоре — высокий, протяжный, как горизонт, звук. Корнет-а-пистон. За его дверью. Это грады и разбитные клювы пишущей машинки… Охотные соколы рук его — над мышьими стаями алфавита: я клавишей стаей кормился с руки… но пишем: корнет-а-пистон. Выстреливает в нас — и попадает без промаха. И мы встрепенулись — скучно, не хватает чего-то, мучительно недостает… и уже отложили, забыли, пренебрегли и — вперед, на звук корнета.

И мы входим к нему и садимся — в первом ряду дивана. Мы вдруг расслабились — до скромности, до внимания к другому, а он — импровизатор, само… Само… Ба! Право? Может быть… — он смеется, его любимое, пушкинское-моцартовское. — Но божество мое проголодалось!… И он разливает чай — все золото Грузии! Еще накануне большой партийной чистки виноградников, но и месяц напролет — накануне стипендии… и с самой ладони его — нарядные бутерброды, игрушки, узкотелые франты: французский батон, и флажок — почти мясной или соевый, почти коралловый, и чуть огуречной прохлады и пошедшей лиственной волной зелени — привет весны… а этим ненасытимым взорам я завещаю бронзовый слепок с моих рук… на которых, бывает, сидят и курочки!.. Он, израсходовав бутерброд, располагается на отдельном стуле.

Театр одного актера. Аншлаг, быстроходный аплодисмент, дамы, взвалив бюсты на рампу, крепят к кумиру обожающие взгляды. Галерея одного живописца, летучая анфилада зал, и со стен — каскады красок, розжиги, смесительные пущи, беспорядки! Он гуляет из жанра в жанр: с крыши на крышу над городом… Он вдруг увязает в реализме, пишет ностальгические пейзажи: прошедший пенат в Павловском, сложен бурей из опрокинутых деревьев… несущественно, если — дача… непередаваемая игра звуков, слепой оркестр! — это он раскалывает дрова, осиновым я не потрафляю, а вот березовые — мм! — и хрустящий десяток березовых раскалывает, и осиновое подличает, тьфу! А какой зрелый, эпический луг за домом! — и мы мчимся за ним — сквозь длинные, пылкие, натуральные травы, и с откоса — в Волгу, прямо в одежде, чудо, чудо! А папа пестует пчел, папа гонит мед, вот попробуйте, ничего, что после волжских тин, папин мед — хоть после казни, и мы в жизни не ели такого меда!

Или натюрморты, блинное воскресенье: распузыренный кавалер самовар, сверху — чайничек в васильках, носатая корона здешних мест… и вокруг — солнца-блины, одно светозарней другого, медные тарелки полуденной музыки, круги огня… Или нагрудники и манишки — к подтекающим двум самоварным шнобелям… Он становится поэтом, пока бабушка выносит на стол варенье, и в банках клубится клубника в пунцовом сиропе, теснятся смородина, яблочки, мед. И, вздувшись на блюдечки с чаем, три тетки-сиротки лукавят о прошлом обед напролет. Хохочут и плачут, на блинчики с маслицем падки, а между икоркой с грибками потеет графинчик, а бабушка с мамой любуются мной, а мы с папой — над этим графинчиком несокрушимы, как сфинксы. О, милые, блинные дни!.. — но святая водица лихою волною возводит в папуле курок. «Спиваешься, Гера? — зловеще глаголет родитель. — Наслышан!» — и возится с пряжкой, а мама — сердито: «Не смей отнимать у ребенка последний глоток!..»

Мы аплодируем, мы смеемся, и блинами объелись, и вареньем, история за историей, соло на сверкающем корнете с пистоном, и случайно — багровый луч на медной воронке: густая мелодрама, вчерашняя или наплывающая, но сегодня — водевиль, корнет-а-склероз… Сюжет за сюжетом дарит:

— Это вам, гоголи несчастные, от меня, Александра Сергеича, и ни в чем себе не отказывайте.

Дело взыскует материальных ресурсов: сомнения, восхищения, зависти…

— И не жалко тебе дарить свои сюжеты?

— Дарить, дарить! — кричит он. — Сюжеты, мысли, образы, расшвыривать пригоршнями! И в тебе взойдут новые сюжеты и мысли. Кто сказал — дарить? Не дарить, а про-да-вать.

Однако дарит, легко и участливо — каждому!

Продолжение двусмысленно — наши полунадежды:

— Нам, как тебе, не написать…

— Бож-же ж мой! — кричит он, трагически воздев руки. — Сколько раз я вам говорит, милые? Я ненавижу писать. Я хочу жить. Жить, жить. Разве я смогу так написать, как — прожить? Этот дом в Павловском, этот луг! Вы думаете: вы промчались по лугу? Искупались в Волге? Ели блины с вареньем? Ни одно мое слово не стоит и травинки… Или ваше — тем более? Ну, конечно, ваше и мое, здравствуй — наше! — он смотрит в окно, свысока — в огненную долину вечерней улицы и оборачивается. — Раз вам так хочется, будьте великими! А я буду вашим преданнейшим меценатом, я открою лавочку сюжетов и буду сидеть там, сытый и полупьяный, и буду читать. То же слово, но как играет! О счастье — не писать, а читать! Приходите, у меня за любой сюжет красная цена: четвертинка,