Высохшее сердце - Абдулразак Гурна Страница 18

обернулся, чтобы посмотреть на меня долгим, оценивающим взглядом — мне почудилось, что под конец его глаза даже блеснули. Что это означало? Удовлетворение? Или, глядя на меня, он пришел к каким-то новым выводам? Мне стало тревожно. Что творится в голове у моего несчастного папы? Я не допускал и мысли, что он мог огорчиться. Раньше я уже говорил ему, что собираюсь в Лондон, но он словно бы ничего не заметил. Только когда я сказал, что уезжаю сегодня, он обратил на меня этот долгий задумчивый взгляд.

— Я еду в Лондон и буду жить там с дядей Амиром и его семьей, — сказал ему я, подавляя легкое беспокойство, которое вызывали эти слова у меня самого. — Он мне это предложил и хочет отправить меня в колледж. Они оба предложили мне пожить у них. В Лондон, можешь себе представить?

Отец медленно кивнул, точно обдумывая услышанное, а может быть, решая, стоит ли что-нибудь отвечать. Скользя друг мимо друга, наши взгляды на мгновение встретились, и я вздрогнул — столько напряжения было в этой встрече. Мне почудилось, что я увидел в его глазах уныние.

— Ты не вернешься, — сказал он. Потом вздохнул, опустил взгляд и продолжал внятно, но мягко, будто обращаясь к самому себе: — Послушай меня. Открой глаза во тьме и сочти свои счастливые минуты. Не бойся темных мест в своем сознании, иначе гнев затмит твой взор.

— О чем это ты? — спросил я. Порой отец говорил что-то малопонятное, похожее на зародыши стихов, и лишь очень нескоро я начал догадываться, что он иногда цитирует строки из прочитанных книг. Некоторое время назад он принялся читать старые записи и бумаги своего отца — они хранились у нас дома в чемодане, и я приносил их сюда по его просьбе. Теперь я подумал, уж не оттуда ли этот маленький шедевр. — Откуда это? — снова спросил я, не дождавшись ответа.

— Ниоткуда. Это просто мысль, — наконец сказал он. — Сочти свои счастливые минуты, таково начало любви. Автор — Абу Саид Ахмад ибн Иса аль-Харраз.

Я не был уверен, что это подлинная цитата. Отец вполне мог придумать эти слова сам. Всякий раз, когда он цитировал какого-нибудь Ахмеда ибн Халаса аль-Халаса аль-Адуви или вроде того, я гадал, вправду ли был на свете такой человек или отец на ходу сочиняет мудрые сентенции просто ради красного словца.

— Повтори, если тебе не трудно, — попросил я, и он поднял глаза и произнес то же самое опять: «Сочти свои счастливые минуты, таково начало любви». Моя просьба была не слишком красивой уловкой: я хотел проверить, не запутается ли отец, повторяя эту фразу, но он прозвучала в точности так же, как в первый раз. Правда, яснее от этого не стала.

— Это было одним из любимых старинных изречений моего отца, — продолжал он. — Запомни: сам я нигде не был, но во время путешествий держи ухо поближе к сердцу.

По нашим меркам это считалось беседой, но цели отца так и остались для меня загадкой. Чего он хотел — предупредить меня о будущих опасностях или всего лишь напомнить, чтобы я не забывал о своих корнях? Что это было — мудрость или проверка? А может, он просто заговаривался? Не стоило ли сразу забыть о его словах? Я уклончиво улыбнулся, состроив такую мину, которую он мог бы истолковать на свой вкус, и увидел, как в ответ он бросил на меня быстрый взгляд и покачал головой, улыбаясь все шире. Это означало, что отец меня раскусил: ему было ясно, что я его не понял, но объяснять он ничего не собирался. В подобные моменты здравость его рассудка не вызывала сомнений, и мне очень захотелось сказать ему: «Прекрати, как тебе не надоест это уныние, воспрянь духом, и мы наконец обсудим важные вещи с оптимизмом. Зачем ты позволил так бесповоротно себя сломать? Расскажи мне о своих юношеских мечтах. Ну же, папа, пойдем погуляем, готовые ко всем поворотам судьбы. Как раз сейчас под казуаринами веет такой ласковый ветерок!» Но я ничего не сказал, потому что с годами скорбь моего отца загустела, он окружил себя неприступной стеной молчания и мне, тогда еще подростку, не хватило духу на то, чтобы попытаться ее пробить. Его страдания, его летаргия и пренебрежение собой внушали мне своего рода благоговейный трепет; я представлял себе, в какое глубокое разочарование он должен был погрузиться, утратив любовь матери, если это заставило его настолько решительно отречься от нормальной жизни. Так что прямо под моим взглядом отец снова опустил глаза и вернулся в свое тайное убежище. Когда я встал, чтобы уйти, он тоже поднялся на ноги и как-то неуверенно дотронулся напоследок до моего плеча.

Прежде чем покинуть магазин, я зашел попрощаться к жене Хамиса. Она наклонилась и поцеловала меня в щеку — это было неожиданно, потому что раньше мы с ней почти не разговаривали.

— Позаботься о себе, а мы позаботимся о нем, пока ты не вернешься, иншаллах[26], — сказала она. — Нам это совсем не трудно.

Я пожал руку Хамису, сел на велосипед и помахал хозяевам, снимая с себя обязанность кормить узника. Я не знал, кто будет возить ему корзинку, когда я улечу в Англию. Домой я приехал с облегчением и чувством выполненного долга, а там опять взяли свое тревоги и воодушевление, связанные со скорым путешествием, и я снова стал перебирать по списку вещи, которые нельзя забыть, и опасности, которых необходимо избежать. Как и папа, я еще никогда не выезжал из своей страны.

Перед расставанием мать сказала мне:

— Ты вернешься, я знаю, только не заставляй меня ждать слишком долго. И пиши почаще, ладно?

— Я буду писать тебе каждый день, — сказал я, и она улыбнулась моей горячности.

Вечером я отправился в Лондон рейсом через Аддис-Абебу и позже не мог вспомнить почти никаких подробностей этого перелета. Все было так странно: внутренность салона, земля, расстилающаяся внизу, сама мысль, что ты вдруг очутился над облаками. Я изо всех сил старался не сделать ничего глупого. Мне казалось, что впереди меня ждет что-то необыкновенное, и я даже не подозревал, что я всего лишь очередной простофиля, которого швырнули навстречу тяжелым испытаниям.

Через два года после этого мой дед, которого я никогда не видел, Маалим Яхья, вернулся на родину. Тогда ему было уже семьдесят и он жил в Куала-Лумпуре, куда перебрался из Дубая. Старый учитель приехал, чтобы забрать своего единственного сына, который, по слухам, лишился разума. Мой отец не возражал против