Тоннель - Яна Михайловна Вагнер Страница 17

Еще на втором круге, прямо посреди пустого прохода между спящими рядами, где в машинах по обе стороны неподвижно, как мертвые, сидели и лежали люди в неудобных позах, одуревшему от жары и недосыпа старлею показалось вдруг, что все действительно умерли, просто он почему-то пропустил момент, когда это произошло. И в забитой автомобилями каменной кишке их осталось только двое — он и тот, в наручниках, который так же бессонно, бесцельно идет по кругу, повинуясь тому же потерявшему значение импульсу, не бежит больше и не догоняет, а просто идет, неспособный остановиться, так что может быть сейчас где угодно, впереди или сзади, и это совершенно неважно.

Где-то к четырем утра он понял, что забыл лицо человека, которого должен был поймать, и не узнает его, даже если увидит, потому что оно слилось в его памяти с сотнями других мужских, женских и детских лиц. Что, возможно, он видел его уже несколько раз и прошел мимо.

А сейчас, спустя тридцать с лишним тысяч шагов, он сомневался и в том, что человек этот вообще существовал. Первоначальная задача поблекла и выветрилась, и остался только маршрут — закольцованный, бесконечный и потому бессмысленный. Тоннель давно перестал быть однородным и разложился у него в сознании на фрагменты, череду реперных точек, по которым он мог уже отмерять не только расстояние, но и время: длинный рефрижератор с польскими номерами, серый Лендровер с яркой наклейкой на запаске, чумазая Газель «Напитки Черноголовки», желтый Ситроен, в котором не спит большая и тревожная рыжая собака, серебристый седан с пучком умирающих пионов на задней полке, растоптанная папка с бумагами, Опель-универсал с крошечным младенцем в люльке. И минут через пять после младенца покажется застрявший под решеткой Фольксваген и начнется следующий круг — мимо Опеля, папки, пионов, собаки, Газели, польского рефрижератора и мертвого мотоциклиста, до запертых ворот на той стороне, где нужно будет снова повернуть обратно.

Он потер лицо и заморгал, пытаясь определить, где находится. Слева торчала грязная будка Газели, перед ней замерло желтое такси с расколотым бампером, и виднелась уже помятая дверь патрульной машины и синяя с красным мигалка на крыше. Выходило, что он отключился на время и просто вернулся на место, как усталая лошадь. На часах было почти шесть утра, ровно сутки с тех пор, как он встал вчера, закинулся кофе и отправился на дежурство, и значит, смена его только что закончилась. Было тихо и жарко, и все вокруг спали. Все, кроме него: седой маленький таксист в Рено и юный таджик в своих пыльных «Напитках», мамаша-Пежо с ее странным сыном, трое в старой Тойоте RAV-4, и толстяк-Патриот со своим семейством, и две женщины в Порше Кайен, которые устроились удобнее всех, потому что в разложенном виде широкие кресла немецкого монстра превратились в реальную двуспальную кровать. И спал, конечно, мордатая сука капитан, запрокинув голову и раскрыв рот, вывалил наружу бледную мясистую лапу и наверняка даже не пошевелился за время, пока он, старлей, шарахался по тоннелю и держался за пистолет, как гребаный Рэмбо, думая, как это — выстрелить в человека. Как он это сделает и сможет ли сделать, потому что ни разу в жизни в человека не стрелял. Бил — да, и валил на землю, тащил и заламывал, а однажды даже участвовал в очень стремном допросе, который непонятно чем закончился, потому что в конце надо было выйти, и он вышел, и поехал домой, и не спрашивал ни о чем; но чтобы выстрелить в кого-то — нет, такого не было никогда, для этого он не годился. Сука, сука, подумал он с ненавистью, заглядывая в несвежую капитанову пасть. Надо было устроиться в банк. В инкассацию, например. Осмотреться, прикинуть что к чему и поднять там денег, они же на полу у них буквально валяются. Купить себе тачку без крыши и катать в ней девчонок с голыми ногами.

Он шагнул к кабриолету и заглянул внутрь. Крышу так и не подняли, и красная машина с белыми диванами похожа была на дорогущую мыльницу, или даже нет — на огромную перламутровую раковину, и лежали в ней два красивых холеных тела: белозубый мажор в часах за пол-лимона и его тоненькая загорелая подруга. Юбка у нее задралась, и видна была длинная гладкая нога, открытая до самого бедра, и старлею вдруг стало неловко — мучительно, до пылающих щек, как будто он забрался в чужую спальню и стоит над кроватью, и остро захотелось как-нибудь защитить эту бесстыдную ногу, накрыть ее или хотя бы поправить юбку. Но трогать, конечно, было нельзя, как и смотреть, этого нельзя было тоже, а все-таки он смотрел — долго, несколько минут, и увидел родинку над коленкой, и хрупкую щиколотку, и узкую босую ступню, и маленький согнутый мизинец. И розовое ухо, и сладкое горло. А потом наклонился и коснулся темной сложно завитой пряди, сжал между пальцами и понюхал. Волосы у нее были мягкие и пахли земляникой.

В соседнем ряду что-то вдруг шевельнулось, и он вздрогнул — позорно, всем телом, поспешно разжал пальцы и выпрямился. Бородатый старик из Лексуса стоял на коленях возле своей машины, крестился и бил поклоны. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 06:04

Запертый в тесной переноске кот поскребся в пластиковую дверцу и снова заплакал, в этот раз совсем тихо, но доктор все равно услышал его, потому что прежде, чем уснуть, поставил ящик себе под локоть. Спина у доктора затекла, правая нога онемела. Первым делом он посмотрел на часы и сразу испуганно вскинулся, почти уверенный, что увидит перед собой пустые ряды, потому что спал слишком крепко и пропустил момент, когда все развернулись и уехали. Но машины были на месте, и люди тоже никуда не делись. Господи, да что же это такое, подумал он, шесть утра, они вообще собираются нас отсюда вытаскивать?

— Бедный ты, бедный, — сказал он коту, вытащил его из переноски и поставил на асфальт.

Толстый белый кот прижал уши и распластался, как делал всегда в незнакомом месте. Открытые пространства и чужие запахи слишком его пугали. Он был старый домашний кастрат и ужасно нервничал даже на даче, когда его ненадолго выносили на газон, сразу старался сбежать обратно в дом, к своему креслу и лотку.

— Лотка у нас с тобой нет, ты уж прости, — сказал доктор. — Делай на пол, я потом уберу.

Кот посмотрел на него с упреком, подергивая хвостом. На пол он не делал уже лет двенадцать. Он опустил голову, с явным неудовольствием обнюхал асфальт и все-таки пошел вдоль решетки, ступая недоверчиво и осторожно. А потом вдруг легко проскользнул между прутьями и оказался на той стороне.

— Стой! — сказал доктор. — Ты куда?

Кот пробежал вдоль измятого борта оранжевой машины, нырнул под переднее правое колесо и пропал из виду. Доктор мысленно обозвал себя идиотом. Бог знает что там вообще внизу, за этим опасно накренившимся колесом — осколки, масло, острые какие-нибудь железки, и в любой же момент искореженная руина может рухнуть и раздавит его, дурака. Доктор встал на колени перед решеткой, прижал лицо к прутьям и вытянул вперед руки. И вполголоса, чтоб никого не побеспокоить, стал звать своего кота.

Молоденький Фольксваген с огромной, чугунной и очень, очень горячей рукой открыл глаза, увидел над головой