Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен Страница 17

но я-то видела, что она готова в любой момент задать стрекача. Как эти две девчонки не видят главного? Как не понимают, что Эмиль научил меня глубоко дышать и легко ступать? Такое чувство обычно приходит в первый день весны, когда светит солнце, и дует теплый ветер, и весь мир просыпается. Вот только этот день наступает снова и снова.

На следующее утро Мари ускользнула из дома еще до того, как первый крошечный лучик солнца пробился через дырку в ставнях. Я дремала на своем тюфяке, слушая, как просыпается рю де Дуэ. Как стучат копыта, грохочут повозки по булыжнику, приветствуют друг друга булочник, мясник и зеленщик.

Маман храпела, лежа на спине. Иногда у нее перехватывало дыхание, и тогда она всхрапывала громче. Отчаявшись дождаться, что она замолчит, ежась от утреннего холода, я услышала, как Мари вернулась, беззвучно прикрыв за собой дверь. Она стояла, моргая и привыкая к полумраку, а потом, заметив, что я проснулась, вздрогнула и сунула за спину маленький пакет в коричневой бумаге.

— Это что, завтрак? — спросила я, заметив, что там явно не багет.

— Где?

— У тебя за спиной.

— Тихо, Шарлотту разбудишь. — Она покусала губу. — Я была на рю Лаваль у мадам Ламбер.

Мадам Лега утверждала, что микстура от мадам Ламбер уберегла Люси Ру от рождения ребенка.

— Мари, — сказала я. — Вообще-то это почти невозможно.

Но на самом деле я помнила, как трепетала всего неделю назад, как бесконечно тянулись в ожидании дни, пока не пришли крови. Я даже заключила сама с собой сделку, которую у меня не хватило духу выполнить. Если все наконец начнется, я попрошу Эмиля останавливаться вовремя.

— Это уксус, — сообщила она, бросая мне пакет. — Намочи в нем ватку и сунь внутрь, а потом уже пускай этого своего.

Я представила, как она краснеет, жует губу и пытается объяснить мадам Ламбер, что ей нужно.

— Тебе, наверное, было тяжело у мадам Ламбер…

Она зарделась, сказала, что принесет воды, и убежала.

Когда я в следующий раз пошла с Эмилем на склад, я рассказала ему про вату с уксусом и попросила не смотреть.

— Да ты не переживай, — он повернулся спиной. — Я вот только отложу пару су, и мы заживем своим домом.

Я торжествующе улыбалась, даже с болтающимися у колен панталонами. Он представлял меня рядом и в будущем. Он хотел, чтобы мы сняли свою комнату. Я была не просто очередной девицей, звеном в цепи.

Так что теперь, в те дни, когда «мне поклонялись» — а это происходило почти ежедневно, — у меня появились два новых дела. Во-первых, я стираю кусочки ваты — у колонки, в шести домах от нашего. Потом раскладываю их сушить на самой верхней полке кладовой. Второе мое дело — это поставить маленький крестик в календаре, который я стянула со стола у Бюснаха. Старый козел это заслужил, заставив меня ждать почти полчаса. Он извинился и вышел из кабинета, сказав, что буквально за минуту выяснит, почему клерк, ведающий выплатами, не может найти мое имя в своем списке. Но я-то слышала, как он хихикал в коридоре вместе с месье Мартином и никуда не спешил. Он не заметит пропажи календаря. Нет. Календарь лежал на захламленном столе, раскрытый на странице, обещавшей яркие осенние листья. А все листья уже давно облетели.

Обложка у этого календаря кожаная, с золотыми буквами, а странички с фигурной каймой разрисованы снежинками, клубникой или желто-красными листьями, в зависимости от месяца. На каждой странице что-то написано причудливыми буквами с завитушками, которые потом превращаются в виноградные усики. Как-нибудь я спрошу у Мари, что там написано, но пока я храню календарь в тайнике между каминной доской и стеной. Я достаю его только поздно ночью и ставлю маленький крестик, если в этот день мне поклонялись.

Зачем я это делаю? Может быть, мне хочется найти применение хорошенькому календарю. Может быть, я считаю, что это важный день, пусть даже на десять важных у меня приходится один обычный. Мне нравится ставить крестики, подсчитывать их, видеть, что их двадцать семь, а ведь вчера было только двадцать шесть.

При мысли о том, что у меня теперь роль со словами, я будто купаюсь в розовом свете. Я стаскиваю костюм прачки через голову и небрежно стягиваю завязки у ворота. Нам говорят так делать, чтобы они не падали на пол.

— Вечно спешишь, — замечает Колетт, еще одна из прачек, которая мне совсем не нравится. Из ее декольте вечно все вываливается, и она постоянно ошивается в коридоре рядом с актерами-рабочими и даже с Бюснахом. Вчера она даже при всех поправила грудь в вырезе и сама себя погладила.

— Как персики, — сказала она Пьеру Жилю, — сладкие.

— Хочу посмотреть пьесу, — говорю я, и это правда.

Сразу после картины с прачечной идет сцена с рабочими. Они стекаются в город с холмов Монмартра и Сент-Уэна. Именно тогда впервые появляется Эмиль — каменщик. Он идет по сцене в белых холщовых штанах, с мастерком в руках и половиной багета под мышкой. Когда красноватый свет газовых ламп освещает витрины — такие же, как на рю Пуассонье, легко представить, что это на самом деле раннее утро в Гут-д’Ор. Если я не буду копаться и болтать с Колетт и если мне повезет, то я успею к тому моменту, когда Эмиль остановится посередине сцены и будеть греть руки дыханием. После этого картина становится сладкой, как сироп. Кровельщик по имени Купо сторонится рабочих, заходящих в «Западню» выпить, оставляющих разум на дне стакана и вовсе не спешащих в свои кузни и мельницы. Он останавливает Жервезу на тротуаре, признается ей в любви и выслушивает ее небольшой монолог о том, как она хочет жить. «Моя мечта — спокойно работать, иметь постоянно кусок хлеба и жить в своей комнатушке, чтоб было чисто. Ну, стол, кровать, два стула, не больше»3, — говорит она. Сплошной сироп, конечно, но я глотаю комок в горле и вижу слезы на глазах других девушек. Это наша общая мечта. Когда Купо предлагает Жервезе выйти за него замуж и обещает исполнить все ее желания, а она соглашается, мне кажется, что она еще может выбраться из трущоб Гут-д’Ор. В этой части пьесы еще полно надежды.

Колетт насмешливо фыркает.

— Ты просто хочешь поглядеть на Эмиля Абади.

— И что?

Она пожимает плечами и стаскивает рубашку через голову, выставляя напоказ свои огромные груди.

— Он грубиян.

Я тоже пожимаю плечами.

— Ты так не думаешь? — допытывается