История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен Страница 15

торговцев, ремесленников, разносчиков создавали звуковой фон городской жизни, превратившись в несмолкаемый гвалт. Кроме того, было много уличных музыкантов, в том числе шарманщиков, чьи выступления никто не ограничивал. Повсюду работали шумные механизмы и разного рода агрегаты — в мастерских, в лавках. Жак Леонар, изучавший этот мир звуков, пишет даже о кузницах, расположенных в парижских жилых домах.

К этой какофонии добавлялся звон колоколов, который раздавался из церквей, монастырей, образовательных учреждений. Грохот повозок, телег и прочего транспорта был оглушительным.

С середины XIX столетия порог терпимости к шуму снижается. Люди снова начинают стремиться к тишине, и как следствие формируются новые требования, касающиеся молчания. Крики торговцев и ремесленников постепенно становятся тише — они исчезнут с улиц лишь к середине XX века. На открытках 1890-х годов с явной ностальгией воспроизведены фотографии «исчезающих профессий», представители которых в прежние времена оказывали ощутимое влияние на звуковой облик города. На музыку улицы, как показывает в своем исследовании Оливье Балаи на примере Лиона, накладывается все больше ограничений, равно как и на уровень шума в жилых помещениях[159]. В среде общественной элиты шум ассоциируется с вульгарностью и простонародным поведением, считается дикостью и невежеством и, соответственно, к нему проявляется все меньше терпимости.

Общественное мнение формируется таким образом, что ценность тишины становится несомненной. Рождаются новые предписания и запреты. В театрах и особенно в концертных залах отныне не разрешено шуметь, однако эта норма претворяется в жизнь постепенно, медленно. В 1883 году французский фотограф Надар выступил против колокольного звона, прежде всего — раздававшегося рано утром[160]. Он сравнивал это явление с «бунтом в котельной». В Швейцарии протестовали против собачьего лая. Вплоть до сегодняшнего дня люди то и дело жалуются на крики петухов, нарушающие утреннюю тишину.

Анализ юридических источников указывает на то, что люди стали более восприимчивы к тишине и шуму. Для ясности приведу два примера. В период Июльской монархии пекари города Монтабан имели обыкновение громко петь в предрассветные часы, чтобы работа спорилась, и это вызвало жалобы со стороны жителей соседних домов. Однако вскоре жители оставили пекарей в покое, поскольку поняли, что пение является неотъемлемой составляющей их ремесла. А вот почтальона, который трубил в рожок, проезжая ночью на своем дилижансе по улицам города, отстранили от должности: этот его обычай не сочли необходимым условием хорошего выполнения работы.

С конца XIX века шорох автомобильных шин мало-помалу вытесняет грохот телег и стук лошадиных подков. Иными словами, мир городских звуков претерпевает изменения, уличный шум становится качественно иным — теперь его определяют заводы, гудящие автомобили. И многим это по душе. На заре XX столетия Луиджи Руссоло и итальянские футуристы воспевают автомобили и разного рода механику, а затем поэтизируют звон оружия. Руссоло уверяет, что гул мчащегося на полной скорости авто и стрекот пулемета сладкозвучнее Пятой симфонии Бетховена[161]. Впрочем, этот новый звуковой облик города заставляет тех, кто наделен нежным и утонченным слухом, искать тишины в соборах и церквях.

В целом же эти глубокие изменения в звуковой наполненности города — важная веха в истории тишины; они тянут за собой следствие, заключающееся в том, что тишина постепенно становится редкостью. Георг Зиммель отмечает, что с началом XX века пассажиры в поездах и трамваях перестали затевать разговор и вместо этого лишь молча смотрели друг на друга, между тем как раньше дело обстояло не так. С середины XIX столетия фланеры и некоторые спешившие прохожие стали выказывать недовольство, когда кто-то окликал их, а толпы посетителей на Всемирных выставках — скорее, молчаливые — существенно отличались от шумных сборищ прежних времен. В Париже в 1890-е годы на фасадах домов стали пестреть огромные афиши, появилось множество газетных киосков, а также людей, работавших «ходячей рекламой»[162]. В результате бульвары превратились в пространство для чтения, где были бы неуместны крики ремесленников, пытавшихся привлечь внимание к своему товару. Остались разве что разносчики газет и мелкие торговцы.

Первая мировая война принесла с собой глубокие изменения в том, что касается тишины — ее смысловой наполненности, значения и оттенков. Со своим грохотом оружия она породила звуковой ад, оглушительный шум, преследовавший человека повсюду и не смолкавший: пальба, лязг, боевой клич трубы, крики гнева, стоны, предсмертные хрипы — все смешивалось, а иногда опускалась тишина, наступало полное безмолвие, как это было 11 ноября 1918 года, когда мир понял, что войне пришел конец и теперь начнется новая жизнь.

Раньше всякая тишина означала передышку, паузу, и в ней были сладость и облегчение; она воспринималась как «залог долгожданного покоя». В окопах любой звук обостряет бдительность, безмолвие же усыпляет ее и вводит солдата в оцепенение. Порой его охватывает «парадоксальный страх затишья», поскольку оно — аномалия. Такими словами Марко де Гастин, французский художник, кинорежиссер и сценарист, комментирует свою картину «Тревога». «Научиться вычитывать смысл звуков и тишины — один из необходимых навыков» для всякого, кто стремится выжить. Во время атаки, пишет Анри Барбюс в своем романе «Огонь», «среди грохота пулеметов» можно отчетливо расслышать «небывалое молчание пролетающих мимо пуль». На поле боя человеческие голоса звучат странно и причудливо. В период войны тишина неразрывно связана со смертью — переживаемой здесь и сейчас, неподдельной, — скорбью и трауром, о чем свидетельствует, в частности, долгое молчание в память о погибших. В течение десятилетий всеобщее молчание сопровождало празднование Дня перемирия, 11 ноября[163].

Именно тогда в городе стали появляться таблички с требованием соблюдать тишину. Чаще всего встречались такие: «В здании больницы просьба соблюдать тишину». И раз уж речь зашла о больницах, следует отметить важное изменение, которое можно было наблюдать с середины XX века. До тех пор крик или стон пациента считался в большей или меньшей степени нормальным явлением и не встречал нареканий, негласно подкрепляясь христианским взглядом, согласно которому крик помогал легче переносить страдание. Однако впоследствии стон больного стал видеться как нечто возмутительное и восприниматься как явное свидетельство, с одной стороны, врачебного промаха, а с другой — недостатка самообладания пациента.

И напротив: если еще в XIX столетии публичные возгласы радости или одобрения наталкивались на осуждение, то в нынешнюю эпоху они неизменно сопровождают просмотр фильмов на кино- и телеэкранах. Среди документальных свидетельств XIX века сохранились обращенные в полицию жалобы на такие возгласы, прежде всего касающиеся случаев, когда крики издавали проститутки[164].

Обратимся к сегодняшнему дню. Громкий разговор в поезде расценивается как бесцеремонность и выступает фактором раздражения и недовольства окружающих, поскольку они предпочитают тишину. А между тем на протяжении большей