Милицейское танго [рассказы] - Дмитрий Анатольевич Горчев Страница 15

7. Уши у красивой женщины должны быть расположены симметрично какой-нибудь оси.

8. Внутри красивой женщины обязательно должен быть язык.

Зорка

У Зорки было два глаза, которые смотрели только друг на друга, и длинные волосы, растущие в том месте, из которого у мужчин растет плешь. У неё не было пупка на животе; вместо него был влажный по утрам рот, наполненный сладкой слюной, вкуса которой не знал никто, кроме неё самой. Зато у неё было по пупку на обеих ладонях, и каждый пупок можно было вывернуть так, чтобы он стал мужским пенисом.

Зорка была счастлива с собой, и у неё никогда не было мужчины, кроме неё, потому что мужчина, теряя с женщиной своё семя, теряет и ненависть, которая защищает его от внешнего мира, и тогда он становится слабым и ненужным, как котёнок, которого пожирает его мать. У Зорки же ненависть никогда не покидала её тела.

У неё было две тени. Первая принадлежала мальчику в очках, левое стекло которых было заклеено белым пластырем, а вторую тень Зорка украла у торговки-гречанки, усы которой были похожи на растущую из носа берестяную дудочку. Торговка спала на солнцепёке, широко раскинув ноги, и из её грудей текло молоко, так и не выпитое шестью сыновьями, убитыми на Кипре в том самом бою, когда победа была так близка, что кони встали как вкопанные и пули летали как во сне.

Когда Зорка вытягивала тень из-под гречанки, та сказала, не разжимая глаз и рта: «Никогда не нужно пользоваться тем, что тебе принадлежит, потому что, пользуясь, ты берёшь в долг, и завтра, когда ты будешь принадлежать тому, что раньше принадлежало тебе, на суде у тебя не будет других защитников, кроме выпавших из тебя волос и состриженных с тебя ногтей».

Зорка запомнила эти слова и стала собирать себе защитников. Она поняла, что каждый день часть её падает на землю и утекает в воду, а место этой части занимает другая, принадлежащая чужим людям и животным, так что скоро от неё, Зорки, не останется ничего, кроме заблуждения в том, что это по-прежнему она.

Поэтому Зорка стала собирать содержимое своего горшка, выпавшие волосы и состриженные ногти в пакеты, которые она туго перевязывала ниткой и складывала в платяной шкаф. На каждом пакете она надписывала дату его наполнения, чтобы, когда придёт время, снова стать собой, ничего не перепутать и использовать пакеты точно в обратном порядке.

Вскоре шкаф был заполнен пакетами, и, когда Зорка однажды пыталась втиснуть хотя бы ещё один, несколько нижних пакетов лопнули, и она почувствовала, как часть неё вытекла на пол, и слюна во рту на животе в этот день пахла мужской спермой, которой Зорка никогда не пробовала на вкус. Чужая ненависть попала в её тело, не защищённое от мужской ненависти, потому что она никогда не была с мужчиной.

Утром Зорка разорвала ещё несколько пакетов и забыла своё имя, потому что в нём уже не было нужды. Затем она стала рвать и топтать другие пакеты, и когда в комнату вошли люди, она лежала неподвижно посреди зловонной лужи, зажав ладони между ног.

Когда люди попытались разжать её ладони, чтобы надеть смирительную рубашку, оказалось, что они срослись друг с другом, поэтому никто никогда не увидел двух навсегда соединившихся пупков. Впрочем, в смирительной рубашке не было никакой необходимости, потому что Зорка стала просто большим прохладным куском мяса с костями внутри.

Доктор, осматривавший её в больнице, приподнял веки смотрящих в противоположные стороны глаз и, убедившись, что никто за ним не следит, сунул свой чисто вымытый медицинский палец в тот рот Зорки, который был у неё на животе. Достав оттуда песчинку, уже покрытую чёрной перламутровой слизью, доктор расстегнул штаны и при помощи тонкой стеклянной палочки ввёл песчинку в самое основание своего пениса.

Сделав это, он так широко улыбнулся, что у него треснуло одно стекло на очках, и ему пришлось заклеить его белым медицинским пластырем.

Мысли

Если чему не бывать, то так оно и заведено.

Вот трава растёт, а сама не знает. Вот пуля пролетела, а куда? Разбежишься, а вот уже и приехали, здрасьте. Рот пошире разинешь, а закрыть некому. И ничего не попишешь, да и взять откуда? Свое небось тоже даром не даётся.

Так-то оно так, да не всё чужой каравай. Иной раз и свой-то поперек горла. А уж ветра в поле — полные штаны. И откуда что взялось? Раньше и то лучше было. А теперь иной раз так завернёт, что хоть из гроба вставай. Хоть святых вон выноси, но и тут меру знай, не то хвать — а там пусто, раньше надо было головой своей думать.

Потому что если всё знать наперёд, то какой с тебя спрос? Нет, надо так, чтобы в глаза смотреть — и всё тебе Божья роса. Чтоб не спрашивали потом, где был, что делал. Жизнь одна, а все кушать просят. Люди же, не звери. Зверю-то что — ни детей у него, ничего, а съел корку хлеба — вот тебе и кров, и дом. А тут — ни сесть, ни встать, до утра так напляшешься, что спасибо сроду не дождёшься. Другие вон пальцем не шевельнут, а живут, как свиньи, на всём готовом.

Если бы всё было по справедливости, то у каждого давно бы уже голова в кустах. А так — зубы стиснул и поминай, как звали.

Вот оно как, если хорошенько подумать. А не подумать — так ведь не поле же перейти? Иному и семь верст не крюк, а не получается, хоть плачь.

Так что если по-людски рассудить, то всем по сусалам и спать от сих до сих. И не гавкать, а то шибко умные все стали.

Возвращение

Проснулся он ночью: ночь. Принюхался: пиздец пришёл. Накрыл пиздеца ушанкой, обул в сапоги, отправил дом сторожить.

Проснулся он утром: вечер. Пиздец дом не уберёг — спиздили пиздеца. Вместо дома хуй остался. Повесил хуй на прищепку — пусть подышит.

Проснулся он завтра: снова вечер. Пиздец пришёл обратно: спит. Снял хуй с прищепки, положил рядом. Проснётся — поест.

Проснулся он утром: шум. Прислушался: пиздец с хуем у соседей пизды получают. Через час вернулись и упали. Пизда еле живая. Налил ей молока