Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова Страница 14

эти фальшивые портреты в интерьере, все эти морские пейзажи и рубашки, все эти тонкие сигареты и бокалы с красным вином на донышке, все это не его, не Семино, а как будто у кого-то подсмотренное, как будто Сема кого-то пародирует, а все вокруг ослепли и принимают второсортные кривлянья престарелого алкоголика за чистую монету. Потому что Олег помнил его совсем другим. Помнил, как вахтерша не пускала их в общагу консерватории в гости к двум виолончелисткам и как они потом, зайдя за угол, ползли по сточной трубе на четвертый этаж. Помнил, как Сема блевал прямо у сцены на концерте «Гражданской обороны» и Летов прервал песню и потребовал, чтобы блевуна вывели из зала. Помнил, как Сема занял у него пятнадцать штук, а вернул только три и Олег ему простил. То есть не простил, но очень старался простить или хотя бы не думать об этом, что, по сути, одно и то же. Помнил, как Сема приехал к нему домой пьяный вусмерть, с карманами куртки, оттопыренными двумя бутылками водки. Накануне он узнал, что у него, оказывается, есть взрослый сын. А еще он помнил, как они страшно разругались, когда Олег дал ему почитать свой рассказ и Сема после многих напоминаний наконец соблаговолил на него взглянуть и отписался одной фразой: «Олеж, по-русски нельзя сказать „довлело над ним“». После этого Олег прекратил общение с Семой на несколько лет. Они случайно встретились в каком-то кафе. Сема только выпустил «Ленту». Пошли первые положительные отзывы. Юзефович отрекомендовала роман на Первом канале, но успеха, который последовал позже, никто ожидать пока еще не мог. Олег сидел за столиком и наблюдал в выпуклом отражении металлического чайника, как Сема что-то обсуждает с молодой соседкой (на которой он спустя время и женится). А потом Сема его заметил, подошел и обнял. И, как показалось Олегу, с каким-то преувеличенным радушием, и потом еще стал быстро-быстро тереть его рукой по плечу, словно Олег лотерейный билет. Они с ним никогда так не здоровались. Но Олег все равно не чувствовал ничего, кроме презрения. За то, что Семе не стыдно уходить от Дины, их однокурсницы, в которую в свое время были влюблены пол-института, включая самого Олега, и даже Лимонов, только что вернувшийся из эмиграции, был как-то замечен с ней на Тверском бульваре по дороге в «Макдоналдс». Презирал за то, что Сема стал носить очки в черепаховой оправе и шейный платок с узором «битые огурцы» (у кого он это перенял?). И за то, что он ничего не знает о том, как Олег промучился с матерью в феврале и марте. Главное, что ему не стыдно быть успешным. А Сема и правда не только не стыдился этого, но, наоборот, и не скрывал, что с большим аппетитом вкушает плоды запоздалой жатвы. И когда Олег обо всем этом думал, он следовал за мыслью, которая каждый раз упиралась в один и тот же мрачный, плохо пахнувший тупик. И тогда Олег понял, что больше всего он презирает не чужой успех, не чужое счастье, а себя самого. Со всеми своими нелепостями и глупостями: скорой одинокой старостью, никому не нужным трехтомным бредом, который принесет радость только критикам, которые будут оттачивать на нем свое ядовитое остроумие. А скорее всего, просто его не заметят. И он понял, что на самом деле он боится успеха и если даже он придет, то он не будет знать, что с ним делать, как им наслаждаться и ради чего. Хаски за стеной уже давно молчала, и Олегу захотелось, чтобы собака завыла в десять раз громче, чем всегда.

Олег попробовал еще что-то написать, но за полчаса дальше строчки «Днов откусил от волглого батона» не продвинулся. Поиграл немного в «Цивилизацию». Сбросил ядерную бомбу на тихого безвредного соперника и заскучал. Он снова решил выпить и вернулся на кухню. За три месяца он так и не снял с холодильника многочисленные рецепты и предписания врачей. Они висели, прижатые к дверце магнитиками с видами разных городов. Он отпил большой глоток из чекушки, съел две оставшиеся в пачке сардельки, и снова на сердце стало светло и легко. Почему-то захотелось прогуляться к парку. Воздух прогрелся до четырнадцати градусов, и теперь можно было надеть весеннюю куртку. Она висела в шкафу у мамы в комнате.

После ее смерти он наведывался сюда, только чтобы посмотреть футбол (единственный телевизор стоял в ее комнате) или чтобы полить цветы, которые то ли от майского тепла, то ли оттого, что они больше не чувствовали на себе гнет назойливой маминой заботы, разрослись особенно пышно. Иконы с книжных полок и стен смотрели печально и растерянно, словно извиняясь за то, что ничего не смогли предпринять, когда это было так нужно, заступиться где надо, отмолить у кого требуется. А другие, наоборот, глядели насупленно и угрюмо, как будто чего-то от него ожидая, как зрители в театре, недовольные, что спектакль долго не начинается. Гущин был шатким атеистом, и его вера усиливалась только в ожидании какого-нибудь важного исхода или решения. Но с важными исходами и решениями во все эти годы было как-то не слишком густо. В последний раз он стал верующим в конце зимы, когда мать подключили к ИВЛ. Почти каждый день в течение трех недель он заходил в церковь, вспомнил позабытый с детства порядок чинов в иконостасе, разучил заново «Отче наш» и Символ веры. Но дела шли все хуже. Шансов было мало. В красной зоне, куда он пришел к матери в тот день, когда она уже была без сознания, лечащий врач прямо сказала, что нужно готовиться к худшему. Он и готовился. Как умел. То есть напивался каждый вечер. Деньги на похороны мать, предусмотрительно накопив, сняла с карточки и упаковала в пакет, который перед отправкой в больницу положила на тумбочку у изголовья своей постели. Рядом оставила записку: «Не хоронить с твоим отцом. Только на Кузьминском, с родителями. В храме поставь свечки Всецарице, Серафимушке и Сергию. Обязательно (дважды подчеркнуто) закажи сорокоуст за упокой. Позвони Раисе Дмитриевне, она присматривает за могилами. Больше 2000 в полгода не давай. Только попробуй пропить». И внизу подпись: «Целую», как будто она ему завтрак в школу собрала, а не попрощалась навек. Пропить сто пятьдесят тысяч он бы при всем желании не смог, да и не с кем было бы.

Но тогда мать не умерла. Буквально в три дня ее состояние стабилизировалось, сатурация полезла вверх, и скоро мама смогла дышать самостоятельно. Она