Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин Страница 14

уличные торговки сентябрствовали в Париже, кричали на галереях Законодательного собрания и, наконец, вломились в Конвент и разогнали представителей Франции с их курульных кресел. Но в литературе эта эманципация была выражена в первый раз знаменитою г-жою Сталь[107], так упорно сражавшейся с Наполеоновыми штыками литературной булавкой, так много содействовавшей к романтической оппозиции в литературе. В некотором отношении, с ней можно поставить в параллель старушку Жанли[108], возвышавшую около того ж времени свой чувствительный голос в защиту прежнего порядка вещей, в пользу классицизма XVIII века. От этих двух героинь, которых статуи непременно надо обуть в синие чулки, ведет свое начало дамская французская литература, которая до июльских дней примыкалась к двум главным партиям классицизма и романтизма. Теперь она следует общей судьбе французской литературы. Между нынешними писательницами есть академическая котерия, которая, сказать правду, всех сноснее, потому что всех умереннее, занимается преимущественно вышивкою стиля, работою в тамбур по канве риторики. В ней особенно замечательны имена двух Ге, матери и дочери.

Но зато есть и свои ультра, которые, верно, негодуют на природу, что она отказала им в возможности отпустить бороду для совершеннейшего выражения их литературной «юности». Между ними первое место принадлежит знаменитой г-же Дюдеван[109]. Сказать правду, эта литературная эманципация прекрасного пола не находит большого сочувствия во французском обществе, хотя женщина там вообще имеет более свободы, меньше привязана к домашнему очагу, чем у нас, ходит без нарушения приличия в кофейные дома и вместе с мужчинами читает журналы. Какое-то тайное чувство говорит французам, что закон салический должен иметь такое ж, по крайней мере, приложение к литературной аристократии, какое некогда имел к гражданской. Народ надрывается со смеху в водевилях, где так остроумно, так едко осмеиваются притязания женщин на сферу, возвышающуюся над пределами буфета и кухни. В Тюльерийском саду указывают друг другу, пожимая плечами, с жалкой улыбкой, на этих тружениц типографии, которые в утренние часы, после проведенной за лампою ночи, проходят подышать чистым воздухом, освежить истощенные силы; с бледным лицом и красными глазами, закутанные в большую шаль, в полинялой шляпке, вышедшей из моды, без корсета, потому что корсет жмет вдохновение, без перчаток, чтобы свободнее кусать ногти, на которых остаются следы чернил, с корректурой, торчащей из ридикюля!

Эти несчастные, в самом деле, жалки; они променяли прекрасное назначение добрых жен и почтенных матерей, назначение, данное им самою природою и заключающее в себе столько истинного блаженства, на работу неблагодарную, труд, несовместный ни с их силами, ни с их привычками. Конечно, прекрасна и трогательна картина г-жи Гизо[110], которая облегчает ученую работу своего мужа, делает для него выписки, переводит, разделяет в полном смысле его жизнь, есть верная ему помощница и сотрудница; но это другое дело; здесь чувство долга, а не претензии. Я не знаю, но что-то неприличное, неловкое, несовместное выражается в чернильных брызгах на чепце женщины, если она хвастается этими брызгами. Гораздо приятнее видеть милых, прелестных художниц за живописными станками перед картинами Луврского музея или Люксембургской галереи; палитра и кисть как-то лучше идут к ним; красочные пятна не так марают их платье. Признаюсь, заходя в неоткрытые дни в эти святилища французского искусства, я чувствовал особенное наслаждение в этом смешении живых головок с головами, смотрящими на них с одушевленного полотна…

Но, при виде женщин-писательниц мне всегда приходили в голову стихи Пушкина:

Не дай мне Бог сойтись на бале,

Иль при разъезде на крыльце,

С семинаристом в желтой шали,

Иль с академиком в чепце.

До свидания, любезные читатели! Я устал сам, конечно, утомились и вы! Покойной ночи, приятного сна! Предполагаю, читая меня, вы задремали…

Телескоп. 1836.

№ 1. Современная летопись. С. 172–202;

№ 5. Современная летопись. С. 81–119.

II. Германия

Путешествие по Рейну

Выдержки из дорожных воспоминаний

Кому не известно имя Рейна – имя, соединенное с таким множеством воспоминаний, древних и новых – первое в летописях и в балладах, в истории и в народных сказках, на весах европейской политики и в устах европейской поэзии?

Да! Нет в Европе реки, которая б соединяла в себе столько разнообразных, могущественных, очаровательных прелестей – для ума и для воображения, для любопытства и для мечтательности, для наблюдателя-философа и для праздношатающегося туриста, для любителя древностей и для искателя новых впечатлений!

Рейн протекает самую лучшую, самую населенную, самую обработанную, самую разнообразную, самую живописную часть, сердце Европы. Он составляет ее главную артерию, по которой разлились некогда просвещение и образованность с Юга на Север, по которой ныне переливаются промышленность и торговля, сок и кровь современной жизни.

Рейн разделяет в Европе две главные ее половины «западную и восточную», горнило страстей и седалище мысли, волю и ум, движение и покой, силу центробежную и силу центростремительную; это диафрагма великого европейского организма! В струях Рейна глядятся остатки тевтонической старины, обломки римского классического великолепия, памятники простодушного благочестия и дикой силы средних веков; и священный прах их истоптан следами всех переворотов, взволнован дыханием всех бурь, пронесшихся над Европой во времена Новые. Здесь Рим боролся с сынами Арминия[111], христианство с дикой поэзией саг, протестантизм с католичеством, революция с тысячелетним порядком идей и вещей!

Да! Рейн – река первая[112], река единственная, река par excellence[113] в Европе! Тибр, конечно, славнее, но он давно высох, запруженный обломками тысячелетий. Дунай – больше, но жизнь еще не проникла во всю длину его, он кончается в Турции, на гробах древнего и колыбели нового мира. Рейн есть блистательнейшая страница европейской жизни!

Итак, на Рейн – на Рейн! На Рейн – хоть за тем, чтоб освежиться струей, воспоившей столько веков, столько преданий – за тем, чтоб выпить иоганнисбергского в месте его родины, вспомнить добрых монахов, приготовивших этот драгоценный нектар, и на их разрушенных гробницах, на их обновленных погребах пропеть им вечную память!

Рейн, после Дуная, есть величайшая река европейского запада. Он протекает до 200 немецких миль, что составляет около 1.400 наших верст; принимает в себя до 12 тыс. рек, речек и потоков. Начало Рейна в ребрах Сен-Готара: он свергается с восточного склона этого исполинского узла Альпов под именем Верхнего Рейна и, соединясь прежде со Средним Рейном недалеко от славного Дизентисского аббатства, потом с Нижним Рейном близ Рейхенау, знаменитого профессорством нынешнего короля французов[114], образует реку в 250 футов ширины под стенами Хура или