Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин Страница 14

Ситуацию двойственности тонко почувствовал Вяземский, который, процитировав в записной книжке комедию Екатерины «Именины г-жи Ворчалкиной» («Казна только что грабит, я с нею никакого дела иметь не хочу»), заметил: — «Как не узнать тут царского пера: постороннему бы не позволили сказать это». Хотя критиканствует персонаж, автору вовсе не симпатичный, — ну, в точности, как в далеком будущем, когда цензуру начнут обманывать именно этаким образом, а обманывающих будут ловить на том, что, мол, «предоставляют трибуну врагу»…

Но именно по причине этой раздвоенности — нет, хуже того, сдвоенности — литератор, занимающийся литературой, был в Екатерине обречен.

В словесных занятиях императрицы — то же, что в ее любовных делах и в политических начинаниях. Намерения — одно, итоги — другое. В роковой этой противоречивости — своеобразная цельность судьбы Екатерины, ее личности.

«Что касается до моих сочинений, — уверяла царица, — то я смотрю на них как на безделки. Я любила делать опыты во всех родах, но мне кажется, что все, написанное мною, довольно посредственно, почему, кроме развлечения, я никогда не придавала этому никакой важности».

Вот уж это — кокетство; авторское тщеславие было Екатерине весьма и весьма свойственно, о чем говорит хотя бы история с ее «Подражанием Шакеспиру, историческим представлением из жизни Рюрика».

Сей «Рюрик», изданный, как и все подобные сочинения императрицы, анонимно, лет пять провалялся в книжных лавках, пока сочинитель не обиделся, а монарх и на сей раз не пришел сочинителю на помощь. Екатерина пожаловалась на читательское невнимание известному собирателю русских древностей графу Мусину-Пушкину и просила историка, члена Академии Ивана Болтина просмотреть пьесу. К всеобщему конфузу выяснилось, что они оба «Рюрика» не читали, однако Болтин поспешил сделать к нему примечания, и книга с рассекреченным авторством наконец «пошла».

Да, без кокетства не обошлось, тем паче что в этом грехе повинны равно и дамы и литераторы, причем литераторы-дамы ничуть не больше мужчин, но отдадим должное серьезности (я бы даже сказал, идеологичности), с какою Екатерина объявляет свои сочинения безделками. То есть указывает их место — в досуге, как бы предвосхищая Карамзина, озаглавившего сборник своих стихов «Мои безделки».

Но предвосхищение если и есть, то внешнее и случайное.

Потому что Екатеринины слова вовсе не расходятся с тем, что она, как всякий самодержец и, стало быть, монополист, должна быть старшим учителем — в школе театра, да и всей вообще словесности.

Одно дело, когда монарх говорит: бросьте насмешничать, веселитесь, и только, — между делом советуя, как и было в полемике с Новиковым: «…чтобы впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит… чтоб никому не думать,что он один весь свет может исправить». То есть — не трудитесь, за вас есть кому подумать. И совсем другое, когда подданный, не спросясь, уходит в отпуск, если не подает в отставку из официальной словесности, объявляя, что одам предпочитает безделки, как службе — частную жизнь. В первом случае — трогательное послушание учеников под благодатной сенью учительной власти, во втором — самовольсво, выпадение, распад… Уж не бунт ли?

Нет, не бунт, упаси Бог, однако от карамзинских «безделок» — шаг ступить до его знаменитой фразы, что и крестьянки любить умеют: тоже ведь своего рода отпуск от барщины или оброка, непреложных, как и дворянский долг служить государю. И можно ли сомневаться, что Екатерине оказались бы куда ближе иные строки Карамзина, не только разрешающие любить, но и указывающие — кого?

Горожане нас умнее:

Их искусство — говорить.

Что ж умеем мы? Сильнее

Благодетелей любить.

Вот картина социального мира, где добродетель скромна, а порок не опасен. Вот золотая середина: не Эраста какого-нибудь люби, со стороны забредшего, но и не Салтычиху, — благодетелей, которым, значит тоже предъявлены условия, при коих их будут любить. Благодетели должны благодетельствовать, народ — им служить и их обожать, зная свою участь и желая ее: «Я крестьянкою родилась, так нельзя быть госпожой», — как поется в одной из опер сочинения Екатерины. Всяк на своем месте, всяк им дорожит, всяк исполняет свой долг. Как и старший учитель — свой.

А что учитель может и не последовать собственному призыву ограничиться развлечением, так и тут — что позволено Юпитеру, то есть Минерве, как величали царицу все, не исключая Фонвизина, то не позволено пасомому стаду. На то она и монополистка истины.

В комедии 1786 года «Шаман Сибирской» Екатерина не в первый раз взялась высмеять «мартышек», мартинистов, как скопом именовали всех вообще масонов — ошибочно, так как главный Екатеринин враг Николай Иванович Новиков был розенкрейцером, принадлежа к иной ветви масонства. Да не только высмеять: в финале шамана Амбан-Лая берут под стражу и одна из причин ареста, в сущности, главная — то, что «завел шаманскую школу».

А это — не шаловливая фантазия комедиографа. Годом ранее Екатерина повелела ревизовать все московские школы, дабы увериться, что в них не преподаются «суеверия и об мац». Приказано было строго цензуровать издания новиковской «Типографической компании», а самого Николая Ивановича — пока — вытребовали для увещевания к митрополиту Платону. Был издан указ, в коем масоны были объявлены «скопищем нового раскола», — суровость подстегивалась тем, что царица, будучи дамой и, по масонским законам, не имея доступа в ложи, подозревала политический  заговор.

«Един есть Бог, един Державин», — вольно шутил Гаврила Романович. Бывшая Софья-Августа, лютеранка, сменившая веру, хотела, чтобы ее народ желал единого Бога, а писатели — единого учителя. Логично.

…Отвоевавши с Новиковым и его «Трутнем», закрыв последний, после чего отпала нужда и в противостоявшей ему «Всякой всячине», полтора десятка лет спустя (в 1783-м) Екатерина начала охотно сотрудничать в «Собеседнике любителей российского слова», в журнале Дашковой; вела там раздел «Былей и небылиц», утверждая в нем свой «бездельный», «улыбательный» стиль и делая это весьма небесталанно (уж тут Храповицкий был ни при чем — в прозе императрица была уверенней, чем в стихотворстве):

«Хотел я объявить, что говорит Невтон; но помешал мой баран, который на дворе беспрестанно провозглашает: бее, бее, бее; и так мысли мои сегодня находятся между Невтона и его предвозвещения и бее, бее, бее моего барана. О любезные сограждане! Кто из вас когда ни есть находился между (барана и Невтона? Первый из твари четвероножной понятием последний, а второй из двуножных без перья слывет обширностью ума сего века первенствующим. На сей строке слышу