Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг Страница 12

переродиться, чтобы нагадить мне на голову. Она была младше Сары. Ей только-только исполнилось четырнадцать. У нее с собой была мягкая игрушка – пушистая лошадь, которая изначально была белой, а теперь как будто искупалась в грязи. Когда один из санитаров попытался эту игрушку забрать, она стала яростно сопротивляться, а потом пнула его между ног. Пришлось ее удерживать механически. Это всегда подавляет. И когда речь об обычном пьянице или торчке, и когда, как сейчас, речь о беременной девочке. Если бы не беременность и не галлюцинации, мы бы могли дать ей успокоительное, но тут пришлось полагаться на старые добрые смирительные ремни. Правила есть правила. Если бьешь моих сотрудников, будешь сидеть в ремнях, пока не дашь слово, что это не повторится. Если бы эти правила работали и во внешнем мире!

Брюс, когда учился в старшей школе, как-то сказал мне, что если мы с Четом не перестанем ругаться, то Сара вырастет в одну из таких девочек, которые беременеют в тринадцать или подсаживаются на . Я тогда отмахнулась, но идея засела у меня в голове, и я никак не могла перестать думать о моих родителях, и об отце Чета, и о том, что ссоры взрослых для нас были обычным делом.

Не то чтобы Чет когда-то приставлял к моему горлу нож или уходил из семьи, как это сделал его отец.

Но мы испортили жизнь Брюсу. Я не хотела испортить жизнь еще и Саре.

Я объявила перемирие. Чет пожал плечами. Это он умеет лучше всего – пожимать плечами. Даже когда он не пожимает плечами, я вижу, как он это делает. Теперь это для меня как мираж. У него, наверное, самая натренированная трапециевидная мышца во всей Филадельфии. А у меня самый натренированный средний палец, что говорит о многом, учитывая, где мы живем.

Каждый раз, когда он пожимает плечами, я показываю ему средний палец. Игра в шарады длиною в жизнь. Чет всегда в роли человека, не знающего, что делать, а я всегда в роли человека, который показывает средний палец не знающим, что делать.

Я постоянно показываю Чету средний палец, а он и не в курсе. Под столом, через стену, в кармане, за занавеской возле дивана. Я выросла в доме, где материться не разрешалось, и я гадаю: что бы обо мне подумали мои родители сейчас, увидев, как я все время показываю Чету средний палец. Думаю, они бы не стали возражать.

Мои родители удочерили меня в довольно пожилом возрасте. Если честно, то, пожалуй, слишком пожилом, чтобы удочерять младенца, но они меня любили. Они часто ссорились, когда я росла, потому что только вышли на пенсию и им осточертело вечно маячить друг у друга на глазах. Но они не ссорились со зла.

Иногда я думаю о папиных рассказах, о работе над высокими небоскребами в Филадельфии – как он ходил по железным балкам пятидесятиэтажной высоты, спаивал детали, карабкался по строительным лесам – и не могу понять, как я вышла замуж за человека, который весь день сидит в своей кабинке, подписывает документы и заключает сделки. С одной стороны, это не так опасно и приносит больше денег. С другой стороны, приводит к постоянному пожиманию плечами.

Что приводит меня к тому, что я постоянно показываю ему средний палец.

Когда мы еще спали в одной постели, до рождения Сары, я спала, направив одну руку в его сторону, пальцем вверх. Перемирие перемирием, но я не могу жить враньем.

Только вот я живу враньем.

Все сложно.

Предположительно Эрл

Предположительно Эрл оставляет рисунок на стене продуктового неоконченным. Я встаю, и десятилетняя Сара уходит обратно по 15-й улице. Она говорит: «До встречи!» Волосы у нее в заплетенных хвостиках. Это была моя любимая прическа. Может, моя миссия – вернуть в моду заплетенные хвостики. Может, мне нужно нарисовать точками поп-арта заплетенные хвостики, и когда-нибудь эта картина продастся за сорок пять миллионов долларов. Не оригинально, но хотя бы – мое.

Предположительно Эрл сует коробку с мелками в подмышку, и ее тут же проглатывают его пальто и одеяла. Он шаркает при ходьбе. Он не такой уж и старый – может, сорок с чем-то. С ним, наверное, что-то не так, раз он так медленно ходит. Я вспоминаю мамины рассказы о ногах, покрытых язвами, и мне хочется помочь ему что-нибудь понести, но тут он вдруг кричит: «Я не обязан тебя слушаться!», так что я просто иду в паре метров позади него, оставаясь в его тени.

Учитывая, что скорость задает Предположительно Эрл, у меня должно уйти около получаса на то, чтобы завернуть за угол и пройти один квартал Спрус-стрит. И куда он дальше направится? Не голодный ли он? А то я голодная.

На то, чтобы прошаркать мимо пиццерии, уходит целая минута. По ощущениям – час. У меня урчит в животе. Мне хочется спросить, почему он оставил рисунок неоконченным. Я представляю, что спрашиваю его, и решаю, что он ответит: Потому что мне так захотелось. Потому что я делаю что хочу. Потому что не твое дело, девочка, иди домой к родителям. Конечно, я ничего не спрашиваю, а он ничего этого не говорит. Он только шаркает и время от времени останавливается поправить шапочку из фольги или коробку с художественными принадлежностями.

В окно пиццерии я вижу посетителей, которые едят за столиками, и представляю, как однажды зайду туда с Предположительно Эрлом. Девочка среднего класса угощает бездомного пиццей = ни капли оригинальности. Я решаю, что он откажется, если я его приглашу. Я уже вижу завирусившийся видосик на Социалке. Она хотела купить ему кусок пиццы, но его ответ заставит вас расплакаться.

Я решаю, что он наверняка знает, что я увязалась следом, но ему вроде бы все равно, так что я иду за ним до самой 17-й улицы, где он начинает идти на юг. За Южной улицей 17-я становится небезопасной. Увидев, что он направляется туда, я сворачиваю на Ломбардную улицу, по направлению к дому. Мысленно я прощаюсь с ним и решаю, что он отвечает: «До свидания, Сара». Решаю, что он добавляет: «Увидимся завтра». Как рыбки в Мехико. Раз – и мы друзья. Есть с кем поговорить. Но, конечно, на самом деле это не так.

Я думаю о десятилетней Саре и ее прощальных словах о моих родителях на ступеньках. Они же все время ругаются.

Я пытаюсь вспомнить моменты, когда они ругались. Они спорят иногда