Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт Страница 12

Ее муж, мой дед, чуть было не «сел» в тридцать восьмом. Об этом рассказывалось вскользь, без надрыва, даже снисходительно: «Чего от „них“ можно было ждать?»

Мама без сожаления перестала переводить: «Для меня книги как дети. Я же каждую их царапину, каждую родинку знаю. Жалко стало их отпускать. Пусть уж во мне побудут». Понятно, она уже была стара, но могла бы еще поработать. Так же спокойно мама переехала на дачу, когда жена пару раз меня стукнула и стало опасно находиться с ней в одной комнате. «И не выдумывай! Никаких жертв. Просто так совпало. Я действительно хочу жить на даче, на свободе». Я ей верю.

Отец родом из тамбовской деревни. Тех бабушку и дедушку я видел редко. Они были простыми молчаливыми крестьянами, и долгое время их прошлое меня интересовало так же мало, как их пасека. Сейчас бы я попытался у них выведать хоть что-нибудь о давнем восстании и их потерях. Поздно. Хотя – если и отец узнал (да и то от соседей) только о расстреле двух дядьев, то на какую открытость мог рассчитывать я?

Отец отстранялся от истории осторожно, мама – горделиво. «Нет, трусоват он все-таки, трусоват», – подслушал я однажды бабушкины слова, обращенные к маме, и почему-то сразу понял, что речь идет об отце.

Говорить о политике считалось у нас дурным тоном.

Слава богу, что не притащил сюда таджичку и собаку. Получил бы кошмар, чужеродность, кабалу.

Яичница посолена восхитительно, как надо. Терпеливо перемалываю правыми, целыми зубами строгую черствость хлеба, сплавляю с желто-белой сочностью яйца. Тупое наслаждение держится совсем недолго. Потому что никогда – никогда! – ни у кого из моей семьи удовольствие, к примеру, от бабушкиного харчо не отменяло мыслей и высоких чувств. Поэтому засалены и закапаны страницы старых книг, читанных неудобно, перед тарелкой на кухонной клеенке. Теперь я больше смотрю и читаю в Интернете. Это, кстати, и удобнее. Яичница – только фон, усиление восторга, который еще предстоит найти. Тарелка, вилка, клавиши, тарелка, вилка, клавиши. Экран, безграничная даль. Все меньше хочется отвлекаться даже на секунду, опускать глаза, наобум натыкать оставшиеся куски.

Вчера натолкнулся на дурацкий форум о Фицджеральде. На тему недавнего глянцевого, примитивного фильма «Великий Гэтсби». Ни за что не пойду, не посмотрю! А народ принялся всерьез его обсуждать и даже читать (ха-ха!) подлинник. Глупцы! Тупо задаются вопросом, что же такое посоветовал отец Нику. Что же это такое – «преимущества происхождения», которыми не все, в отличие от Ника, обладают и в силу отсутствия которых людей не надо судить строго? Народ, конечно, в недоумении, потому что под преимуществами понимает деньги, которых у Ника на самом деле нет.

Вчера у меня не было времени вдуматься. А сегодня, за яичницей, я оперативно перечитывал «Гэтсби» (спасибо, Интернет, за избавление от рытья в книжном шкафу) и стонал от счастья. Я долго просачивался в Ника, проникал в него, как рука в перчатку, по миллиметру расправлял на себе его кожу и постепенно понимал все, все. Он пытается не презирать суетных, нечестных, циничных, неприятных ему людей, оправдывая их тем, что им не довелось, как ему, появиться на свет с врожденными принципами и тонкой душой или, как минимум, вырасти в порядочной семье. Не получается не презирать! Непосильная задача! Невозможный компромисс. Завет отца не выполнен. Я любил Ника, любил Фицджеральда, любил всех обитателей великого пантеона за возможность им поклоняться и вместе с ними обретать бессмертие.

У Фицджеральда есть ужасные, «женские» рассказы.

Уже два часа. Надо ехать на встречу с сестрой. С опаской вышел в коридор. Из комнаты Алеши – космические напевы, за дверью жены – рыдания и вскрики: «Я больше не могу!» Пошлый театр с непонятной целью. Заодно вспомнил, с каким тупым блаженством она недавно жевала эклер.

Наш подъезд облагородили местные энтузиасты-самоуправленцы. По стене вдоль пола проходит теперь розовая полоса. Решетка-сетка лифта была серой, стала зеленой. Да ради бога. Украшайте, следите. Все равно не поборете мрачность ступеней и железных ограждений, а лифт, как ни крути, остался гробом в клетке. Болваны не поленились заявиться с претензией по ничтожному поводу. Оставил за собой, понимаете ли, струйку молока, возвращаясь из магазина. Ах, и во дворе! И в лифте! Ну да, и в квартире! Спасибо, только что заметил. Когда борцы за чистоту ушли, торопливо вытер в коридоре и на кухне туалетной бумагой. Пока жены нет.

Мрачность – основное качество нашего дома и нашего темного двора без травы и цветов, но с двумя большими деревьями. Здесь даже запахи мрачны. Основной – мусорно-кошачий запах бедности, который мне знаком еще с детства. Дом, бывший вначале пристанищем социалистической элиты средней руки, а потом свидетельством ее упадка, никогда не восстановит былого солидного статуса. Сколько угодно красьте кирпичи в желтый цвет, заменяйте старый паркет и объединяйте кухни с комнатами. Из-под асфальта и утрамбованной земли находят себе дорогу кровяные испарения средневековых пыточных и бензинный дух черных «воронков».

Я люблю эту затхлость, стоячесть времен. Здесь всемирное болото выходит наружу, выдыхая миазмы и спокойствие вечности. Вот где пища для мыслей. Вот где подпитка чувств.

В последнюю войну наш дом пробила бомба, и на него наложили скрепы. Наш дом на сохранении. В подвале – зародыш новой бомбы, которую пока что не пускают наружу швы. Метафора жизни, которая важнее самой жизни.

Я пошел на свет, в арку, к железным воротам с калиткой, границе нашего заповедника, завернул за угол и поплелся по Сивцеву Вражку к «Кропоткинской». Подо мной в трубе течет черная река, а справа наверху обитает Она. Нет слов, нет способов назвать. Когда я слышу, когда читаю, что вот тут, в таком-то доме, на таком-то этаже жила такая-то, совсем молодая, с молодым мужем, я отключаю слух и зрение. О чем вы? Об этой женщине нельзя простыми словами, даже с придыханием. Это была, это есть поэзия. Не стихи, а поэзия! Понимаете разницу? Выше жизни и выше смерти. Какая биография? Какое самоубийство? У таких людей нет биографии, и веревка на шее означает вознесение. Тирания не довела ее до петли, а просто откровенно развела в стороны – себя, пошлую, и ее, неземную. Если бы эта женщина вышла сейчас мне навстречу, я стал бы перед ней на колени.

И не нужно ей никуда выходить. Она во мне. Она писала для меня. А я пишу для нее. Кстати, у нее были нелады с сыном, как и