Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко Страница 11

— Заметано… или заедено, — говорю я. — Скидка — на игрушечный револьвер и подстеленную на месте падения траву… Ну, за то, чтоб не кончалось, чтобы был если не герой, так кто-то — навстречу… Помнишь «Призрак свободы» у Бунюэля? Чуть свежий персонаж — и вперед, за ним…

— Вы фраппируете, душа моя! Надо любить ближнего! — говорит он. — Откуда это — со скрижалей или с забора? Любить и прощать, и не утренние падения, а на много лет вперед, на будущее. Я могу бездарно валяться в траве в нелепой позе, потому что мне плохо. Я могу застрелиться из игрушечного револьвера — и позвольте сомневаться, что нет ничего безотраднее. Но если мои друзья меня любят, они поймут и простят. Они знают, что я бываю другим, и не это мой звездный час. Но для этого надо — лю-бить. Вот в чем неплохо иметь талант…

И мы испрашиваем новый урожай красной долины, сей — последний. Выпьем за талант, прекрасное свойство, хотя, конечно, ограничивает… В самом деле, не о нем ли, прекрасном, умоляли мы — верховные силы, не с ним ли съедали — и отмахивающихся усами мелких уродцев вод, и зашпиленного локонами барана, если не защипанного тучностью пуделя… славное шло мясцо, и огурец ему не уступил — в своем интравертном роде. И шампур почти остр. А теперь хлебной корочкой занюхиваем, сия — последняя, в горчичных покровах, уж не закусить ли нам — выступившим из своего невозможного Куком? И непревзойденным М., кстати, за его талант — быть прекрасным! За глаза его, обжигающий уголь, и за волнующиеся волосы — пепел первой зари, и еще красного вина — за голос юности… А если кто-то не примкнул к горе просьб, так вообразил, что у него уже есть счастье… или не просил — в тусклой гордыне своей, или наслаждался минутой: чужими просьбами и собственной свободой от них — и пасторалью иных желаний…

А самый старательный вожделел — многого, и метался от одного к другому, и клялся, что без этого ему — крюк и плаха… и вновь жадно перебирал — и сбился на пустяк: захотел бродить с кем-то воскресшим — сквозь дым березняка и березняк дымов. Меж шествием деревьев, комедиантов, трубадуров — от зари к заре, и переходить с кустом сирень — к городу синих куполов и к сходке дорожных столбов, несущих над плечом, как официанты, белые фарфоровые чашки — утолять жажды… Миновать — город за городом, приближаясь к озарению: если синий куст и белый куст, отразившие город и столбовую дорогу, и деревья, проходящие русло стволов, подхватив в теченье свое — Всё деревья, остаются — те же… Может быть, и время, отразив в теченье своем — все причуды сторон, останется — той же минутой? Совершенной, в которой мы — вместе и молоды, и весна прорвала все дамбы и хлынула сквозь нас…

Но опомниться: уже десять шагов — до границы большой прогулки, еще девять… Как заметил некто немолчный, причастный, например, к футболу: зачем искать счастье — у собственных ворот? Но, узрев чужие, украсть — там. Утащить за пазухой счастье или — еще прогулянных дорог, снежных, гравиевых, песчаных… краденая прогулка с гастрономическим аттракционом в пивной и в шашлычной. И отказ и недеяние — не на полный георгиевский бант, но, возможно — на один бумажный «Георгий»…

Пять шагов, эти свет и снег, и трава — и мы с ними — еще внутри обетованного шествия… Но уже покалывает лицо — надвигается, приближается, неминуемо!

Уличные газетные почты: развернутые под эгидой стекла — просто правда, московская правда, комсомольская правда, пионерская… Автобусы, трамваи, открытые гонки советских автомобилей — волжских, московских и взмыленных запорожских на хвосте… Великая толчея Великого Города, настойчивая демонстрация мод середины восьмидесятых — навстречу и мимо, и медленная толпа у входа в метро — по болотной слякоти, по кочкам плитки… пахнет теплым бензином, и какими-то мимолетными мехами, духами, что-то слезное краснооктябрьское или фабрики «Свобода» — и французские веяния «Фиджи», и снежный вкус пустоты…

Праздновать с ним — лишь предчувствие праздника, преддверие, броженье, подходящие обозы, дальние венцы и вершины, доносимые ветром ароматы и голоса сладких птиц с глазами изюм… Когда же просили его побыть у них долее, он не согласился, а простился с ними, сказав: мне нужно непременно провести близящийся праздник на другом берегу; к вам же возвращусь опять — если будет угодно Богу… Он успеет на странствие большого серебра — в русле древа надежд или в русле реки.

Десять двадцать вечера — неизменный час его поезда. Время исчезновения. Бремя вечерней радости, кофе у лучшей Елены, по одну ее руку — непревзойденный М., по другую — он, над жилетом снежный ворот. Он любуется хрупкой чашечкой, почти раковиной, смотрит на просвет, прозрачна, вкусна, только с этой прелестной я готов разделить черный кофий пилигрима. А рюмка водки, запотевшая, ледяная… неужели порхнула с другим? Изменница!.. Но вторгается бремя непреходящей радости. Средний Кук с толстым журналом — или толстый журнал со средним Куком: торжественное внесение, и страницы уже оросились в предшествующих эпизодах… не сквозная склейка — водкой или чернильным портвейном, а священное окропление, как взыскует текст, благородным Аи.

И восторженный клич Георгия:

— Будем же пророчествовать — по внутренностям Кука! Тс-с… Раскрываю — строку судьбы! Точнее, ее период, настигнутый нами — врасплох, но, по счастью, впереди — еще повороты, переливы, мерцание смыслов, даже дерзость — небрежение ими… Это Кук или Пруст? Или кремлевский мечтатель? — и рука козырьком, защищая глаза от блеска. — Хотя что-то шепчет мне: мир — во зле, здание демократии оседает и рушится, работают бойни, кто-то неприятно сосредоточен на собственном голоде… тоже, наверное, писатель. Тоже Гамсун!.. А твоя мамочка, конечно, рада? И тетя, сестра ее, и дядя, брат? Или подвизающийся — в мужьях тети? Показали соседям, обзвонили друзей? А прелестная газель, с кем тебя чуть не застукали в кустах? Ах, ей роднее — другие забавы…

Пожав плечами, Кук прощается и несет свой триумф — дальше… И вослед ему — неизбывные сожаления о беднягах с угасшим желудком и о ревностно укрывающих части тела своего — от свинцовых мушек, и о всех узниках совести и дубовой руки, кому не дано